Кирпичная луна

Глава 4. Независимость

К собственному стыду должен признать, что после того перерыва в общении мы так никогда и не возобновили коммуникацию с прежним постоянством, которое я описал в начале. Внимательный читатель поймёт моё оправдание за сей конфуз.

Удивительно, насколько легко мы принимаем ситуацию, стоит лишь осознать её. Допустим, покупаете вы новый дом. Вам хватает глупости снести лестницу, чтобы возвести ванную комнату. Все утверждают, что работы здесь недели на две, и с этими словами все начинают работу: водопроводчики, каменщики, плотники, штукатурщики, шпаклёвщики, вешатели колокольчиков и встраиватели переговорных труб, строители печной трубы, оклейщики обоев, и те, кто соскабливает старые обои, и те, кто удаляет старую краску щёлочью, и газопроводчики, и люди из городского водоснабжения, и маляры. К ним прибавьте значительное число помощников мастеров по печам, помощников мастеров по трубам, помощников каменщиков, а также разнорабочих, помогающих помощникам каменщиков, помощникам мастеров по печам и помощникам мастеров по трубам. На пару дней они захватывают ваш дом и превращают его в хаос. Говоря языком писания, «войдя, живут там» — остальное читайте у Матфея, XII.45. Когда же вы возвращаетесь спустя две недели, то находите дом в разрухе, а среди всего этого — одну только женщину, которую наняли убраться на чердаке. Вы спрашиваете, где же оклейщик обоев, и она отвечает, что тот развёл руками, глядя на мокрую штукатурку. Вы спрашиваете, почему штукатурка была мокрой, и получаете ответ, что мастер по печам не пришёл. Вы посылаете за ним, и он говорит, что всё же приходил, а вот мастер по трубам — нет. Вы посылаете за тем, и он сообщает, что задержался всего на день, а вот каменщик не вытесал соответствующего трубе отверстия. Вы отправляетесь к каменщику, и он называет всех остальных идиотами, ведь работы было от силы на два дня.

Вы проклинаете — но не день, когда вы появились на свет, а день, когда изобрели ванные комнаты. Вы восклицаете, что, воистину, ваши отец и мать, от которых вы унаследовали все свои нравственные и физические качества, не видели ванных комнат до своего шестидесятилетия, но ничуть от этого не пострадали, равно как и их дети. Вы крадётесь тёмными переулками, лишь бы друзья не спросили, когда же будет готов новый дом. Вы погрязли в собственном отчаянии, не способные даже вычитать свои записи, куда уж — присутствовать на всеобщих собраниях партии, за которую голосуете, и соблюдать прочие обязанности сознательного гражданина. Жизнь потеряла всякую прелесть.

Тем не менее, полтора месяца спустя вы сидите у камина в своём новом доме и уже не представляете, что когда-то жили где-либо ещё. Вы уже и думать забыли о благодарности за ваше спасение. Вы забыли имя того водопроводчика, а если встретите на улице того славного плотника, который доделал работу, то просто кивнёте ему, а не подбежите обнять и расцеловать.

Настолько вы сжились с произошедшим.

Сознаюсь, что с таким же чувством на момент написания этих строчек я отношусь и к Кирпичной луне. Вон она, в небесах. Я не способен удержать её. Я не способен спустить её. Я, пожалуй, не способен попасть на неё, хотя в принципе это возможно, как вы увидите вскоре. Они на ней счастливы — куда счастливее, насколько я могу судить, чем были бы в лофте в Париже, лондонской квартире или даже в съёмном жилье в Феникс-Плейс, в Бостоне. У их проживания есть недостатки, равно как и достоинства. И что самое главное для принятия ситуации — так это что «ничего нельзя поделать», как говорит К., кроме как поддерживать переписку и сопереживать.

Их обязанности уменьшились примерно в той же пропорции, что и гравитация, прижимающая их к — чуть было не сказал «к земле» — к кирпичу, конечно же. Эта утрата обязанностей наверняка облегчила их душу так же, как утрата гравитации — их вес.

Здесь мне потребуется ваше внимание. Пока я пишу эти строки, моим глазам предстаёт наглядная иллюстрация. Сейчас 23 октября. Вчера утром все бессонные женщины в Новой Англии уверенно заявили, что кто-то прятался под их кроватями, а это верный признак землетрясения. Прочтя вечернюю газету, мы убедились, что землетрясение действительно стряслось. Что за чудо эти газеты — сколько информации они нам предоставляют! Впрочем, они сообщили, что землетрясение случилось слабое, по крайней мере у нас, но где-то оно могло пройтись и сильнее: автор передовицы воодушевлённо предположил, что в Каракасе или Лиссабоне могли не устоять ни церкви, ни собор. Я не разделял его воодушевления. Но что я ощущал, так это лёгкое чувство, будто каждому из нас на своём клочке земли стало бы гораздо легче, если бы — при невероятных обстоятельствах — наш мир раскололся бы на шесть-восемь кусков, которые бы отлетели друг от друга на собственные орбиты.

Говорят, однажды подобное уже случалось. Когда безымянная планета между Марсом и Юпитером взорвалась и разлетелась на сотню с небольшим астероидов, население каждого из них поначалу обсуждало тряску, узнав о ней из утренних газет. Затем они заметили, что пропала телеграфная связь на расстоянии, предположим, дальше двухсот миль. Постепенно стали приходить люди и сообщения, рассказывающие, как отлетели от них соседние острова и континенты. Но, скажу я вам, на каждом из астероидов люди не только стали меньше весить, но и почувствовали себя легче в душе без прежнего груза ответственности.

А теперь представьте всеобщую радость здесь, в школе мисс Хейл, если вдруг объявят, что с этой поры изучение географии ограничится восточным берегом Миссисипи и западом Атлантики, поскольку Земля разошлась по столь метко названным линиям разлома. Не придётся учить итальянский, немецкий, французский и старославянский: люди, говорящие на этих языках, теперь живут на другой орбите, в других мирах. Представьте громадное облегчение делопроизводства Американского комитета иностранных миссий и подобных обществ, чей долг по наставлению, окультуриванию и в целом проповедничеству теперь ограничится куда более скромной территорией. И для нас с вами, всё не способных найти согласие насчёт законодательных инициатив мистера Гладстона в Ирландии, дискутирующих почём зря, будет невероятно приятно знать, что Великобритания вращается по одной траектории, Ирландия — по другой, а остров Мэн по третьей, и встретиться у них шансов не больше, чем у вас — вытащить тот же самый расклад в висте два дня подряд! Даже Виктория спала бы спокойнее, а уж про мистера Гладстона я уверен и подавно.

Следовательно, скажу я вам, обязанности Оркатта и Бреннана существенно оскудели, и со временем я убедился в завидном преимуществе их ограниченного места жительства.

Подобные взгляды, стоит ли говорить, не разделяли дамы нашего скромного круга. Когда работы по установке нового телеграфа были завершены, я заметил регулярные перешёптывания между Полли и Анни Галибуртон. Разгадка вскрылась одним ранним утром, когда мы обнаружили пропажу наших женщин — а отправившись на поиски, застали их расторопно вращающими доски телеграфа, чтобы сообщить миссис Бреннан и невесте, Элис Оркатт, что рюш сейчас носят на дюйм с половиной длиннее и что манжеты шьют в близких цветах, а не контрастных. Я промолчал о своих личных догадках, что на К.Л. одевались разве что в фиговые листочки.

В конце концов мы не стали смеяться над нашими девочками (как мы будем называть их, даже если те доживут до возраста Елены, когда та очаровала троянский сенат — то есть девяносто три, если верить расчётам Гейне). Мы не стали смеяться, потому что их порыв был проявлением простого человеколюбия, того же самого, которое позже привело к куда более практичному предложению. Однажды Полли подошла ко мне и сказала, что собрала немного детских вещичек для юных Ио и Фебы, а также немного развлечений для детей постарше, и хорошо бы «закинуть им свёрток».

Конечно же, мы могли его закинуть! Маховики всё ещё вращались. Мы даже могли отправиться сами!

[И здесь дорогому читателю придётся простить мне эти длинные авторские скобки, ведь вы можете засвидетельствовать сами, что ничем подобным я вас ещё не отягощал. Эти скобки посвящены глагольному времени, которое я вынужден использовать в данной рукописи, отправляя её в печать. Внимательный читатель наверняка заметил, что данные описываемые события относятся к апрелю и маю 1871 года. Последующие же события произошли после этой даты. Говорить о них в 1870 году, оперируя неуклюжими временами английского языка, крайне тяжело. Автору необходимы, ради соблюдения точности, доподлинное будущее, удалённое будущее, непосредственное будущее и предваряющее будущее, и ничего из сего не представлено в этом языке. В отсутствие их автор не отказался бы от аориста — вневременной формы глагола — если грамотеи не грохнутся навзничь от подобного текста. Но и этим английский не богат. Помнит ли эрудированный читатель, что иврит — язык истории и пророчеств — обладает только прошлым и будущим временами, не имея настоящего? И тем не менее, он справился с описанием насущных радостей и забот как Давида, так и Соломона. Так внемли мне, о критик! Поскольку даже в 1870 я собираюсь использовать так называемое прошедшее время всю оставшуюся длину моего рассказа — до лета 1872 года. Конец скобки.]

[Прим. пер.: В 1869 году, когда была опубликована последняя глава этой книги, фантастика как жанр ещё не сформировалась и писать о будущем как о настоящем живущих там людей было новаторским применением языка.]

Однако после здравого размышления добровольцев не нашлось. Видите ли, чтобы отправиться, человеку необходимо тщательно обернуться асбестом или другим жаропрочным материалом, отважно прыгнуть на вращающиеся маховики, чтобы вылететь из атмосферы за две с небольшим секунды, взяв с собой в этом жаропрочном контейнере достаточно сжатого воздуха, и аккуратно опуститься на К.Л. согласно рассчитанной траектории. Полагаю, все мы на самом деле просто испугались. Некоторые сознались в том; другие сказали, и вполне обоснованно, что на луне плотность населения и так была достаточной, и не кажется разумным или необходимым увеличивать её. Так или иначе, поддержать инициативу никто не стремился. А вот идея закинуть «свёрток с вещичками» показалась гораздо реальнее, ведь вещам не нужно кислорода. Единственная предосторожность требовалась с защитой посылки от возгорания при преодолении земной атмосферы. У нас просто не хватало асбеста. Сначала мы хотели уместить всё в один из сейфов профессора Хорсфорда. Но когда я телеграфировал свой план Оркатту, тот возразил: их атмосфера оставалась тонка, и лишь немного перебрав с силой, можно было пробить опасную дыру в поверхности его мира. Он сказал, что начать следует с набора лёгких вещей, но заметного объёма: с ними он готов рискнуть, но никак не с отлитыми металлами.

Таким образом я задумал план, который до сих пор считаю небезосновательным. Следовало завернуть вещи в старые шерстяные ковры и обмотать их шерстяными нитями, затем поместить получившееся в большую суконную сумку и заполнить промежутки сухим песком (нашим лучшим жаропрочным материалом), далее снова перевязать — и опять положить в сумку побольше, и так повторять, чередуя слои песка и шерсти, пока вещи и поверхность не будет разделять пять слоёв. Наши расчёты предсказывали, что для преодоления каждого слоя песка и шерсти понадобится значительное время. Если каждый слой выдержит две пятых секунды, то сама посылка преодолеет земную атмосферу нетронутой. Если же, напротив, оболочка продержится дольше, то на К.Л. всё равно упадёт не так уж много веса. Конечно же, для отправки мы выбрали их ночь, чтобы все спали под защитой поверхности.

Было очень занятно и весело подбирать вещи достаточно важные и вместе с тем достаточно объёмные и лёгкие, чтобы не представлять угрозы. Элис и Берта сразу же настояли оставить место для детских развлечений. Они собрались послать проверенные временем забавы, а также несколько новых от себя. В частности, они положили шерстяную овцу; лейку, которую Роза подарила Фанни и потому имеющую личное значение; коробочку домино; колоду карт; магнитных рыбок; лук со стрелами; шахматную доску; и набор для крикета. Полли и Анни подошли строже. Они заказали у «Колмана и компании» заколки, иголки, застёжки, пуговицы, ленты и прочие предметы первой необходимости. Миссис Галибуртон настояла на импортных резиновых шлёпках для детей. Сам Галибуртон купил восковые куклы с закрывающимися глазами, хоть я и заметил, что ещё со времён Икара воск известен как худший материал для подобных путешествий. Для малышей он купил резиновые жевательные колечки; для детей постарше — жестяных коровок и резных деревянных львов; для совсем взрослых — художественные принадлежности, а также набор вязания крючком для дам. Я, со своей стороны, доложил литературы: несколько своих сочинений, собрание докладов о законотворчестве штата Мэн, собственную подборку избранного Джин Инджелоу и оба тома «Рая земного». Всё это мы упаковали, засыпали песком и перевязали... Повторно упаковали, засыпали и перевязали... Затем снова и снова — так пять раз. Вскоре нам осталось ждать только команды Оркатта и завершения расчётов.

И этот момент пришёл. По указанию Оркатта мы замедлили маховики до 7230 оборотов, что, насколько я знаю, и было их скоростью в роковую ночь. Свёрток отмокал почти двенадцать часов, и в условленное время мы закатили его на маховики, откуда он выстрелил в воздух. Маленький объект так быстро скрылся из вида, что мы не успели увидеть пламени.

Конечно, все мы с нетерпением ждали рассказа. В момент выстрела на К.Л. все спали. Но их последующие сообщения нас расстроили.

107. «Из всего долетели только два шарика для крокета и фарфоровый конь. Мы пошлём мальчишек порыскать в кустах, может, найдём ещё.»

108. «Два издания “Харпера” и одно “Атлантик”, сильно пригоревшие. Можно прочесть всё, кроме того, что отправилось слишком сухим.»

109. «Вокруг нас кружит несколько мелких предметов. Возможно, когда-нибудь упадут.»

Однако они так и не упали. Оказалось, что все упаковки прогорели насквозь. Песок, я полагаю, где-то остался, а все прочие предметы в нашем свёртке стали небольшими астероидами и аэролитами на собственных орбитах — кроме нескольких десятков, благополучно переживших полёт и попавших в притяжение Кирпичной луны, вокруг которой они и остались вращаться, в отличие от точно попавших в цель крокетных шаров. Теперь обитатели луны жили с пятью томами «Летописи Конгресса», парящими, словно стая летучих мышей, в сотне футов над их головами. Ещё одна книга полегче — боюсь, то были «Заметки Ингема» — осталась вращаться повыше. Над ней крутилась абсурдная череда из шерстяной овцы, фарфоровой коровы, пара резиновых шлёпок, лобстер от Галибуртона, деревянный лев, восковая кукла, весы «Салтера», выпуск «Нью-Йорк Обсервер», лук со стрелами, нюрнбергская игрушечная козочка, лейка Розы и магнитные рыбки, неустанно и торжественно опоясывая своеобразным зодиаком их своеобразный же мир.

Пока что мы не отправляли новых посылок, но, пожалуй, попытаемся под Рождество, слегка сбавив обороты маховиков. По правде говоря, мы в нашем скромном круге так и не обсуждали между собой имеющиеся расхождения в мыслях и чувствах насчёт роли К.Л. Наши разногласия примерно таковы же, какие у различных чиновников Англии в отношении их колоний.

Является ли К.Л. частью нашего мира? Нужно ли поддерживать связь её обитателей с нами или же им лучше «принять ситуацию» и постепенно отлучиться от нас и наших забот? Подобный вопрос глупо решать теоретически — пожалуй даже, бессмысленно решать любой философский вопрос теоретически. Но и на практике у нас постоянно возникали трудности, требующие прежде определиться в этой теоретической проблеме.

Например, когда в церкви имени Роберта Сендемена случился ужасный раскол, разделивший её на новое и старое течения, Галибуртон посчитал чрезвычайно важным, чтобы Бреннан, Оркатт и церквушка на К.Л. под пастырством Бреннана примкнула именно к нашей стороне. Их церковь бы оказалась в нашем официальном списке, произведя определённое впечатление. Так что он потратил около девяти дней, телеграфируя Бреннану всё, от начала дебатов до адреса Чатокваского синода, спросив в итоге, не будет ли Бреннан против, чтобы его имя было добавлено в список перед печатью. С тех пор единственное недовольство, которое Галибуртон выражал относительно ситуации с Кирпичной луной — так это что Бреннан ни словом не удостоил его усилий. Как-то раз, пребывая в дурном расположении духа, Галибуртон заявил, что Бреннан наверняка даже и не прочёл его передачу и что наградой им с Робом Ши за все труды отправки сигналов явилась одна лишь усталость.

Затем он пленился идеей, что им наверняка понадобится учредить гражданское государство. Так что он составил великолепную коллекцию книг: заметки Де Лолма о британской конституции; труды Монтескьё о законодательстве; Стори, Кент, Джон Адамс и прочие авторитеты; и ко всему ещё заказал десять копий «Невероятных откровений общественного устройства», поднявшись среди благодетелей сего издания даже выше, чем провинциальный Молодёжный клуб взаимопомощи. Затем он телеграфировал узнать, не хотят ли на луне получить эти книги, и Оркатт ответил:

129. «Катитесь со своими пыльными талмудами. Пока что обходились без всеобщих собраний и судов, и, упаси б., обойдёмся далее.»

Галибуртон заявил, что у них хуже, чем в Канзасе, когда из-за Франка Пирса, не предоставившего новому штату ни судей, ни законов, жители целый год оставались без таковых. Оркатт добавил в следующем сообщении:

130. «Не найдётся ли новых романов? Пришлите Скриба, и “1001 ночь”, и “Робинзона Крузо”, и “Трёх шерифов”, и книги миссис Уитни. Теккерей и мисс Остин у нас уже есть.»

Прочтя это, Галибуртон уверился, что они утратили не только вес, но и ум. Он всерьёз обсуждал со мной необходимость телеграфировать им букварь Пайкрофта. Я отговорил его, и Галибуртон ограничился выговором Джорджа, какими при таком воспитании вырастут дети. Джордж ответил, телеграфировав последнюю проповедь Бреннана, «Первое послание к Фессалоникийцам» 4.2. Проповедь предваряли четыре вступления, и длилась она, должно быть, часа полтора, а телеграфирование заняло пять ночей. Я был занят делами, так что сидеть, припав к Шубелю, пришлось всецело Галибуртону, и больше он к этой теме не возвращался. Что, пожалуй, к лучшему.

А вот у женщин таких разногласий никогда не было. Когда мы получили уже две-три сотни сообщений с К.Л., Анни Галибуртон подошла ко мне и сказала в своей любезной манере, что снова подошёл их черёд. Она сказала, что все эти сведения об африканских озёрах и Северном полюсе замечательны, но, со своей стороны, она хотела бы знать, как они там живут, чем занимаются, о чём беседуют, как проводят лето и как устроилось общество тридцати семи человек, столь скованных пространством. Но данные слова об устройстве общества лишь подводили к главному. Как она рассудила, её мужу и мне лучше бы уехать на конференцию в Асампинке, куда, она точно знала, мы очень хотели, и доверить сигналы и ответы ей с Бриджет, Полли и Корделией. Без нас, как она посчитала, они справятся быстрее.

Так что мы поехали на «конференцию», как её назвала Анни, хотя в действительности — на Сорок пятый ежедвухгодичный общий синод; предоставив девушек их собственному разумению.

Рассказать ли вам, что они не вели записей своих сигналов, да и не помнили в точности содержание сообщений? «Я не собираюсь писать череду “мы сказали” — “они сказали”, — заявила Полли. — В моей эпитафии не посмеют написать, что я множила для потомков анналы, которые нужно хранить, изучать, реставрировать, чистить и каталогизировать». Но с их слов, прежде всего они спросили «кирпичников», помнили ли те наставление Марии Терезы своим придворным дамам¹⁴. Ответ со стороны Джорджа Оркатта пришёл быстрее, чем когда-либо: «Слушаем и повинуемся» — и прекрасная половина человечества осталась наедине с собой. Кирпичницы сразу объяснили нашим дамам, что отослали мужчин на другую сторону колоть лёд, и теперь телескоп и сигналы всецело предоставлены слабому полу, чтобы мило беседовать, не прерываясь на государственность и магнитный полюс. Как я уже говорил, вопросы, которые Анни и Полли задали кирпичницам, мне неизвестны. Но, надо отдать им должное, они составили связный текст, следующий из полученных ответов — хоть номера сообщений и порядок их следования остались неизвестными, ибо заседание в Ассампинке заняло нас на две-три недели.

Спикером выступила миссис Бреннан.

«Мы многое испробовали насчёт времени суток. Поначалу было любопытно не знать, когда станет светло, а когда темно — теперь, когда слова “день” и “ночь” для нас мало что значили. Конечно же, все часы с маятником бездействовали, пока мужчины не починили их, хотя мне кажется, что и ручные, и настенные часы скоро выйдут из моды. Мы остановились почти что на прежнем распорядке, вставая в ваши восемь утра по звуку гонга, независимо от света. Но когда наступает сезон затмений, мы встаём по расписанию телеграфа.»

«Семьи живут раздельно, и, считая семью Элис, их семь. Мы попробовали жить коммунально — вышло ко всеобщему удовольствию, ведь обошлось без единой ссоры. Как ссориться, если мы не болеем, не устаём и никогда не голодаем? Но мы решили, что детям будет лучше, да и всем остальным, если мы станем жить раздельно и собираться только в гостях, в церкви, для отправки сигналов и так далее. Так нам есть что рассказать, чему научить и что узнать.»

«Поскольку осока благополучно развилась в лён, мы вернули себе одну из прежде утраченных радостей: теперь мы производим свою бумагу. Дети всё лучше пишут рассказы для Союза. Под Союзом подразумевается Христианский профсоюз, который у нас был в старом добром Девятом. Сейчас идут две серии рассказов: “Диана из Карротука” и “Вверх тормашками”, первая от Ливая Росса, а вторая от моей Бланш. Они совершенно захватывающие, и жаль, что нельзя отправить копию к вам. А труда по телеграфированию они не стоят.»

«Мы встаём в восемь; одеваемся, прибираемся; дышим, сколько хотим, свежим воздухом; завтракаем; затем собираемся снаружи для молитвы. Где именно — зависит от температуры, ведь здесь есть все температуры вплоть до кипения воды, что очень удобно. После молитв около часа беседуем, отдыхаем, прогуливаемся и так далее. Ведём себя поскромнее, ведь это лучшее время для общения с маленькими детьми.»

«Затем пора трудов. Умственного труда требуется не более трёх часов. Но что касается женских забот, их, как и в любом из миров, двадцать четыре часа на каждые ваши сутки — но мне это по душе. У фермеров и плотников свой распорядок, зависящий от света и времени года. Обед через семь часов после начала завтрака, всегда длиной в час, как и завтрак. Затем все спят один час. Затем снова сигнал гонга, и мы встаём, ходим, плаваем, телеграфируем и прочее, в соответствии с нуждами. У нас пока нет лошадей, но шанхайские куры уже развились в убедительных додо и страусов, достаточно больших, чтобы катались дети.»

«Только двое из каждой семьи пьют чай дома. Остальные всегда отправляются нагрянуть в гости. В восемь вечера снова звучит гонг, и мы встречаемся в “Грейс”, самом красивом зале, церкви и филармонии, которые вы когда-либо видели. Мы проводим пение, уроки, танцевальные и разговорные клубы, ставим представления, чередуя роль хозяйки, которая это решает. Так до десяти часов, когда мы расходимся по домам. Вечерние молитвы проводятся дома, и к полуночи все спят по своим кроватям. Единственный наш всеобщий закон в том, что каждый спит девять часов из каждых двадцати четырёх.»

«Только одно прерывает обычный распорядок: три звука гонга означают телеграф, и, скажу я вам, мы все рады поучаствовать.»

«Не поверите, как быстро текут дни и года!»

Но, конечно же, как я уже сказал, ничто не длится вечно. Мы не могли остановить собственный мир и тратить всё своё время на сообщение с нашей любимой К.Л. И возможно ли такое — закрадывается мысль, что возможно! — что и у них есть более важные дела, кроме как вникать в наши? Определённо похоже на то, по их безразличию к Четвёртому заявлению Гранта и к политическому триумфу мистера Фиша на Таити. Возможно ли, что озорница Бель Бреннан больше волнуется о своей роли во “Сне в летнюю ночь» и о дне рождения отца, чем о занятной истории из нашего юношества, которую я тщательно телеграфировал, о том, как мы пошли на военные учения? Что ж! Не следовало ждать, что все миры будут такими же, как наш старый мир. Должен сознаться, что наш мир страннейший из всех, которые я когда-либо знал. Их мир, возможно, не столь уж странен, и диковинка для них — это я.

Итак, ничто не длится вечно. Мы только установили расписание телеграфных дней, чтобы обмениваться сообщениями — как я, тем временем, был изгнан со своего места в обсерватории Тамуэрта. Я, конечно, хорошо справлялся со своим долгом, а Полли — со своим: зал обсерватории пребывал в чудесном порядке. Дети жили в подвале. Посетителей принимали с великим гостеприимством, и все выплаты исправно отсылались казначею, который за лето получил три доллара и одиннадцать центов¹⁵ — в году, когда приехал генерал Грант; и то была наибольшая сумма, которую они получали каким-либо образом помимо выпрашивания. Я добросовестно выполнял свои обязанности. Да и отстранили меня не за безалаберность, нет! А потому что узнали, что я сендеменец, или, как они это с отвращением называли, гласит. Подошло время ежегодного собрания акционеров. Тогда же в городе проходил большой Механический фестиваль и Сельскохозяйственная конференция. Скачек на конференции не было, но были два конкурсных смотра, в которых скаковые лошади сравнивались в своей категории, а рысаки — в своей категории, и вручались два соответствующих приза. Всё это помогло собрать акционеров в полном составе. Председал преподобный Сефес Филпотс. Его духовные предписания насчёт свободы воли считались более убедительными, нежели мои. Он опустился в кресло — в гостевом зале, который Полли преобразила лианами и плющом. Я, конечно же, ожидал стоя, как приличествует смотрителю, у дверей. Прозвучало короткое вступление: доктор Филпотс пребывал в уверенности, что обсерватория всегда и неизменно должна служить во имя науки, настоящей науки, способной полноправно отличить несдержанную свободу — и свободу истинную; беспорядочное волеизъявление — и свободу ума. Он вворачивал обороты, повышал тон. Он сел. Затем высказались ещё три человека, всё на схожие темы. Затем исполнительный комитет, назначивший меня, поблагодарили и распустили. Затем выбрали новый комитет во главе с доктором Филпотсом. На следующий день меня сняли с должности. А спустя неделю въехала семья Филпотсов, и теперь за оборудованием ухаживает их вторая дочь.

Я вернулся врачевать души и исцелять обиды своих соотечественников. В телеграфные дни кто-либо приезжает в Девятый и с помощью Шубеля сообщается с К.Л. Ведь мы любим их, как и они — нас.

И мы больше не горюем о них, как раньше. Вернувшись домой из Пиджеон-Кова в октябре с почтительным семейством Уодсвортов, мы сели обсуждать события нашего лета. Отчего оно казалось столь благостным? Почему нам немного грустно возвращаться к привычной обстановке?

«Ненавижу школу» — сказал Джордж Уодсворт.

«Ненавижу приёмы на дому», — сказала его матушка.

«Ненавижу час открытых дверей, — пожаловался её грустный муж-профессор. — Если бы всего десяток студентов с вопросами, я бы выдержал, но их семнадцать сотен тысяч за шестьдесят минут!»

Это замечание вызвало вопросы о том, сколько именно нас обреталось в Пиджеон-Кове. Дети насчитали шесть семей: Галибуртоны, Уодсворты, Понтефракты, Миджи, Хейзы, Ингемы и ещё две учтивые женщины, итого тридцать семь — и двое малышей, родившихся летом.

«Да уж, — сказала миссис Уодсворт. — А я ведь не говорила ни с единой живой душой, кроме перечисленных, с самого июня, и более того, миссис Ингем, мне и не хотелось. Мы и правда пребывали в собственном мирке.»

«В собственном мирке!» — Полли почти что подскочила с кресла, напугав миссис Уодсворт. Полли не читала газет с тех пор, как «Сендемениан» купило другое издание. Иногда к ней залетало письмо-другое, но только и всего; и, по правде говоря, она жила в большей изоляции от генерала Гранта, мистера Гладстона, Исмаила-паши и прочих важных мужей, чем Бреннан или Росс!

То было самое счастливое лето в её жизни.

Возможно ли, что гуманизм, человечность и счастье воспряли бы, если бы мы жили в окружении тридцати-сорока людей, лишь телеграфируя всем прочим время от времени? Возможно ли, что пристрастие к большим городам, большим торжествам, большим представлениям и большим церквям не лелеет веру, надежду и любовь так, как мог бы «наш собственный мирок»?