Кирпичная луна

Глава 3. Судьба

Сейчас кажется невообразимым, насколько мало мы говорили друг с другом о случившемся. Первой ночью спать было не в наших силах. Мы устроились в одной из оставленных хижин, где то обсуждали наперебой, то угрюмо сидели в молчании, казалось, часами. Вернувшись на следующий день к женщинам и детям, мы всё ещё пребывали в задумчивости и взвешивали то одно, то другое, то третье. Но стоило рассказать семьям всё — и затем в меру наших сил ответить на душераздирающе наивные вопросы детей — как впоследствии мы уже очень редко заговаривали друг с другом о произошедшем. Всё это было слишком ужасно для слов. Я как-то наведался к преподобному Тому Корему и рассказал ему всё, что знал на тот момент. Он понял, насколько глубоко трагедия поразила меня, и, почти прослезившись, лишь молча пожал мою руку. По ночам нас мучила бессонница, тревожные думы и гадания, но едва ли я пытался объяснить свои волнения Галибуртону меж наших дневных дел, или же он мне. Как я замечал ранее, согласно моим выводам, они все сгорели во мгновение ока, когда наш маленький аэролит расплавился на пути через атмосферу. Полагаю, Галибуртон считал, что они пребывали в сознании в момент катастрофы и цеплялись за жизнь в последние пару удушающих минут — тянущихся словно вечность! — по мере удаления от земной атмосферы. Но говорить об этом было невыносимо. Это оставалось лишь в мыслях, и в те ужасные бессонные ночи даже собственным жёнам мы редко когда нашёптывали свои смятения.

Конечно же, мы искали повсюду нашу злополучную конструкцию. Но тщетно. Я вернул деньги тем нескольким подписчикам, которых мне удалось убедить сдать на побелку луны — вот уж точно — «чтобы отбелить её виноватый лик»! Но также мы согласились потратить те жалкие крохи, что остались в казне после закрытия всех счетов, на самый большой телескоп Элвина Кларка, который только был в продаже. Нам повезло за небольшую цену достать бывший в употреблении телескоп на аукционе, где распродавалось имущество разорившейся академии Шубейла. Но увы, у нас, конечно же, не было ни малейшего представления о том, где искать наше клятое небесное тело. Всё, что мы могли — это приволочь трубу в Девятый и нацелить её на меридиан, чтобы каждую ночь посменно наблюдать звёздное небо в надежде, что дочь наших бед пройдёт по нему на своём гибельном пути. Но несмотря на самые разнообразные вещи, проходившие мимо нас с востока на запад, ничто не проходило с юга на север, откуда мы её ожидали. Целый месяц весны, а затем и лета, а затем ещё один — лета, а затем зимы Галибуртон, и его жена, и Полли, и я не отрывали глаз от стёклышка телескопа, с вечерних сумерек до утренней мглы, но мрачное тело так и не показывалось. Где бы оно ни было, оно уж точно не находилось на нашем меридиане, где должно было находиться и для которого было предназначено! Никогда ещё бездушная масса материи не навлекала стольких бед на своих создателей, лишь двигаясь по собственной дурной инерции и разрушив, тем не менее, все надежды своего творения! Что за бездна стыда!

Прошло уже больше года с ночи трагедии (если, конечно, трагедия, как я предполагал, развернулась ночью), когда я дремотно пробежался по строчкам «Астрономического вестника» в новом читальном зале библиотеки Кембриджа:

«Профессор Карл Цитта из Бреслау опубликовал в “Астрономише Нахрихтен” своё открытие нового астероида, который был замечен им ночью 31 марта.

Он предложил назвать новый астероид Феба. Доктор Цитта утверждает, что за короткое время наблюдения Фебы, около часа пополуночи, её скорость прямого восхождения оставалась почти нулевой, а скорость в склонении — крайне высокой.»

После этого, однако, долгие месяцы ничего более не было слышно от доктора Цитты из Бреслау.

Но одним погожим утром меня разбудил настойчивый стук Галибуртона в дверь моего жилища на Ди-стрит. Вернувшись с частного выступления в Кембридже, он погрузился в привычную тоску и решил провести ночь в новом читальном зале, чтобы на деле выразить благодарность администрации колледжа за круглосуточно открытую библиотеку. Бедняга Галибуртон, в те дни он едва ли спал! И на что же он наткнулся на немецком в «Астрономише Нахрихтен», не преминув тут же выписать для меня, а затем сквозь тьму и дождь кинуться ко мне в Южный Бостон:

«Достопочтенный доктор наук Гмелин сообщил директору Порполовой астрономии в Санкт-Петербурге о своём открытии астероида на южной параллели, следует заметить, превосходящего в склонении орбиты любой ранее открытый астероид.»

«Видимая α 21^ч. 20^м. 51^с.40. Видимая δ — 39° 31' 11".9. Записано относительно звезды α.»

«Доктор наук Гмелин не опубликовал второго наблюдения, но убеждён, что склонение уменьшалось. Он предложил назвать открытое небесное тело Ио, что соответствует причудливому пути данного тела по сравнению с прочими, и считает, что уважаемому герру Петерсу, крёстному отцу столь многих небесных тел, следует освободить это имя, уже ранее использованное для астероида (85), замеченного им же 15 сентября 1865 года.»

Я сбежал по лестнице почти в чём мать родила, и лишь домашние тапочки и сорочка отличали меня от дикаря. Мне так же, как Галибуртону, слова про «причудливый путь небесного тела» сияли ясным огнём, и хотя «достопочтенный доктор наук» Гмелин не обнаружил того же тела в небе на следующую ночь, его замечание об уменьшающемся склонении вместе с наблюдением Цитты — кто бы то ни был — стали опорной точкой наших поисков. Мы в скорейшем порядке достали подшивку «…Вестника» и нашли там запись о «достопочтенном Гмелине». То был декан университета в Таганроге, где, следует полагать, имелась и обсерватория. Таким образом мы установили параллакс его наблюдений. Бреслау, местонахождение Цитты, конечно же, был известен нам и без этого, и с имеющимися скудными данными я начал вычислять по мере сил орбиту нашей кирпично-цементной Ио-Фебы. Галибуртон, не столь умелый в сферической тригонометрии, до завтрака находил мне табличные логарифмы, а как только закончил с этим — отправился к миссис Боудин, чтобы позаимствовать её телескоп, пока наш оставался в Девятом.

Добрейшая миссис Боудин не отказала, и уже к полудню ликующий Галибуртон приехал с коробками на грузовой повозке П. Нолана. Мы всегда обращались к П. в память о старом добром Филе. Вместе мы собрали телескоп и стали ждать ночи, чтобы, увы, лишь снова разочароваться. Сколько мы ни сновали взад-вперёд по тщательно рассчитанной мной траектории, Ио явно забрела в другие края. Ночь прошла даром.

Но мы не собирались так просто сдаваться. Возможно, Феба совершила два оборота вокруг земли, прежде чем стала Ио; или же три, или четыре, пять, шесть — или же шесть сотен — кто знает? Как знать, далеко ли улетела Феба-Ио или же Ио-Феба? Так что мы послали за Анни, и вместе с Полли, Джорджем и мной — вчетвером приступили к работе. За следующую неделю мы вычислили шестьдесят семь орбит на основе такого же количества предпосылок об удалённости объекта от Земли. Мы прикололи к стене лист бумаги, на котором я выписал формулу, и каждая присутствующая женатая пара взяла на себя по одной группе элементов. Вооружившись логарифмическими таблицами, мы за неделю просчитали шестьдесят семь траекторий — шестьдесят семь возможных мест, где, вероятно, будет находиться Ио-Феба в грядущую пятницу. Из них лишь сорок одна пролегала над нашим горизонтом.

Но ни к единой из искомых орбит луна не подошла даже близко.

Однако Уныние, если верить Джотто, есть главный из грехов. Вот почему он изобразил её на фреске капеллы дель Арена в Падуе. Что ж, нам сей грех вменить нельзя! Проискав всю ночь пятницы, день субботы мы проспали (как известно, труд навевает сон). Мы всё же сподобились наведаться в церковь в воскресенье и не заснуть там — и даже дали урок в нашей воскресной школе, посвящённый упорству. В понедельник мы продолжили работу и за неделю вычислили ещё шестьдесят семь орбит. Я даже не знаю, почему мы остановились на этом числе. Все расчёты отталкивались от предпосылок, что движение Кирпичной луны, или Ио-Фебы, было настолько стремительным, что она совершала полный оборот за пятнадцать дней, или же за шестнадцать, или за семнадцать — и так далее до восьмидесяти одного дня. Запасшись этими орбитами, мы дождались ночи следующей пятницы. За чаем я спросил, следует ли начать с самой быстрой или самой медленной орбиты. Последовали ожесточённые дебаты. Но малышка Берта сказала:

«Начни с середины.»

«Но где середина?» — фыркнул Джордж в ответ девочке.

Однако ту было не так-то просто разуверить. Она постоянно заскакивала к нам на неделе и прекрасно знала, что первая орбита составляла пятнадцать дней, а последняя — восемьдесят один. С подлинной дотошностью Линкольнской школы она заявила:

«Среднее арифметическое между самой быстрой и самой медленной орбитой составляет сорок один день.»

«Аминь! — возвестил я, и все засмеялись. — Значит, начнём с орбиты в сорок один день.»

Алиса немедленно достала из записей соответствующий лист и прочла: «Пр. восх. 27° 11'. Южное склонение 34° 49'».

«Удобная точка, — отметил Джордж. — Вы приносите удачу, юная леди! Если мы обнаружим луну там, то Алиса, Берта и Клара получат по новой кукле.»

И то были его первые учтивые слова про злосчастный объект аж со Спунвуд-Хилл!

Наконец настала ночь. Мы навели трубу на заветную точку небосклона, и я попросил пока что Полли вести наблюдения. Она заглянула в окуляр, тревожно покачала головой, нацелила чуть севернее и вдруг воскликнула:

«Вот она! Она там — ясный диск, почти полная, резко заострённая кверху! Смотрите, смотрите! В два раза крупнее Юпитера!»

Полли не ошиблась! Мы нашли Кирпичную луну!

И найдя её, мы уже никогда её не теряли. Полагаю, в краях Цитты и Гмелина частенько случались пасмурные ночи и дождливые дни. Мы же в ту ночь до самого утра посменно дежурили у окуляра и смогли снять все необходимые параметры, включая угловое расстояние от звезды, различимой в наименьшем приближении. Ведь луну действительно было видно даже через толковый французский театральный бинокль, имевшийся при мне, а также через ночной бинокль, сопровождавший меня на службе в Южной Атлантике. В качестве чудесного свидетельства инженерного таланта Оркатта, луна, хоть и скатившись безо всякого на то позволения, всё равно набрала почти что требуемую высоту — девять тысяч миль от центра Земли или же пять тысяч — от её поверхности. Оркатт всегда мечтал об этом и на последней проверке маховиков подтвердил, что они почти соответствуют. Если бы не его точность, едва бы мы нашли её и к настоящему моменту, ведь на предназначавшийся ей меридиан Девятого она, по тогда неясной мне причине, не взошла. На высоте пяти тысяч миль луна виднелась такого же диаметра, как крупнейший спутник Юпитера. Так что Полли оказалась права в своём первом наблюдении, похвалив ясный диск, сияющий сквозь славный телескоп миссис Боудин.

Орбита луны не совпадала ни с меридианом Девятого, ни с каким-либо ещё. Но она проходила почти что через Южный и Северный полюса — с высочайшей скоростью в склонении и почти ничтожной — против прямого восхождения. Пребывая в пяти тысячах миль от Земли, луна казалась такой же большой, как круг двух с третью миль в диаметре на поверхности старушки-Сырницы (как мы продолжали называть её старшую сестру). Как же хотелось увидеть затмение Сырницы тенью нашей К.Л., но увы, такой удачи не предстояло ещё много лет ни в одной точке света. Конечно же, на таком расстоянии от нас земной параллакс огромен.

Итак, мой дорогой читатель, вы, должно быть, знаете, что гигантский рефрактор лорда Росса, подобно изысканным пятнадцатидюймовым рефракторам современных обсерваторий, позволяет рассмотреть среди нагромождений на поверхности старушки-Сырницы круги и куда меньшего диаметра, чем упомянул я. Если вам случается перечитывать изумительное «Лунное надувательство» мистера Локка столь же часто, как мне, вы наверняка это помните. Как поучал нас Джон Фаррар, когда всё только начиналось — и я уже цитировал его ранее: если бы на пожилой Сырнице стояла усадьба протяжённостью двести футов, то уже первый Гершель смог бы различить её. Его увеличение составляло 6450 раз. Несчастная пустующая усадьба предстала будто бы с сорока миль. Поднимитесь на гору Вашингтон, и вы невооружённым глазом разглядите белые паруса через восемьдесят миль, за берегом Портленда — так представьте, насколько ясно Гершель видел бы усадьбу своим рефлектором! А согласно заявлению лорда Росса, сквозь свой рефлектор он рассмотрел объекты старой Сырницы протяжённостью двести пятьдесят два фута. Если так, то на нашей К.Л. он увидел бы объекты в пять футов. Так что мы, само собой, рвались поскорее воспользоваться прибором подобной мощности. Галибуртон тут же решил собрать рефлектор в Девятом; возможно, когда-нибудь он в этом ещё, несомненно, преуспеет, поскольку в бумажном и лесозаготовочном-то деле у него всё получилось. Но я приступил к делу расторопней.

Мне припомнилась не консерватория, а обсерватория, пребывающая спящей, если можно так выразиться не о вулкане, около десяти-двенадцати лет. Кто знает почему: то ли совладельцы поссорились с директором, то ли фонд опустел, то ли отважный директор погиб от пули на войне... В общем, случилось что-то в таком духе, от чего не застрахованы даже обсерватории с пятнадцатидюймовыми телескопами на экваториальной монтировке. В итоге телескоп остался без дела, словно пушка, поражённая усталостью металла или дурной славой некоторого неудавшегося двухствольного эксперимента. Обсерватория Тамуэрта, некогда амбициозно окрещённая «ещё одним маяком небес», пока что оставалась совершенно бесполезна. Не медля, я направился в Тамуэрт, поселился в окрестностях обсерватории и присоединился к церкви, куда ходила семья смотрителей обсерватории. Спустя две воскресных службы я познакомился с Джоном Дональдом, главой семьи. Вечером после третьей службы я наведался к ним в гости и познакомился с женой. Не прошло и ещё трёх служб, как Джон порекомендовал меня оставшимся совладельцам как следующего смотрителя обсерватории. Сам он схлопотал повышение и счастливо уехал с домочадцами следить за складом Галибуртона в Норт-Овиде. Я послал за Полли и детьми, чтобы обжить чертоги смотрителя. И закончив письмо ей, я, дрожа от волнения, остался ждать появления Кирпичной луны в окуляре пятнадцатидюймового телескопа.

Пришла ночь. Я сидел, как говорят в детективах, «в абсолютном одиночестве»! К.Л., конечно же, не подвела и заполнила собой объектив, но к тому я был готов! Однако — о небеса! — как же она изменилась! Больше не рыжая, а зелёная, как луг по весне. И всё же я видел, чёрным по зелёному, огромные двадцатифутовые круги, столь знакомые мне на боках купола. А на верхнем краю — неужели пальмы? Именно так. Да нет же, зонтики — как у дикого укропа, а между ними сновали туда-сюда... мухи? Ясное дело, нет, в моём приближении мух не различить. Но что-то двигалось: появлялось, исчезало. Раз, два, три, десять — всего более тридцати! Это были мужчины, женщины и их дети!

Как такое возможно? Но оно было возможно! Оркатт, и Бреннан, и все остальные пережили свой лихой полёт сквозь эфир и теперь обитали на поверхности собственного маленького мира, удерживаемые его собственным притяжением и подчиняющиеся его собственным законам!

Наблюдая, я заметил, как один из них скакнул вверх. Он всецело покинул моё поле зрения, но примерно через минуту вернулся. Почему бы и нет? Понятно, что притяжение его мира должно быть невелико, а мышечная сила всё та же. Наверняка им там тесно, подумал я. Однако нет. У них три акра земли всего на тридцать семь человек. В Роксбери, да и в остальном Бостоне, гораздо теснее, к тому же живут они под землёй, а снаружи только прогуливаются.

Я внимательно следил, как они подходили к краю мира или же удалялись от него. Часто они пропадали за краем, где я их видеть уже не мог. Нередко они отдыхали от тропического солнца в тени деревьев. Подумайте, каково живётся в мире, где от жаркого зенита до сумерек полюсов всего-то пятьдесят шагов! А как их атмосфера справлялась с отклонением и рассеванием солнечных лучей, я тогда ещё не понимал.

Я знал, что в пол-одиннадцатого они неизбежно войдут в тень Земли, укрывающую их каждую ночь на данном отрезке их орбиты и наверняка любимую за тёплые воспоминания о нашем мире. Когда граница тени уже приближалась, примерно за пятнадцать минут до её наступления, я заметил, как тридцать семь точек выстроились в линию на краю луны и одновременно, будто по сигналу, прыгнули высоко вверх. Они повторили это, а затем опять. Затем последовал низкий прыжок, а потом — снова высокий. Я тут же встрепенулся: они телеграфировали нашему миру в надежде, что кто-то смотрит. Высокие прыжки и низкие — как тире и точки — а точнее, буквенные коды Морзе — передавали нам сообщение. Бумага и карандаш лежали, конечно же, при мне. Я быстро записал послание, язык которого знал как родной:

«Покажите “понял” на Соумилл-Флэт.»

«Покажите “понял” на Соумилл-Флэт.»

«Покажите “понял” на Соумилл-Флэт.»

Под «понял» подразумевался общепринятый телеграфический ответ, которым оператор подтверждает, что получил и понял отправленное ему сообщение.

Повторив своё упражнение ровно три раза, они собрались вместе — образовав самый чёткий объект, который мне удалось различить на луне — и проследовали к Кругу № 3, где, очевидно, спустились внутрь.

Вскоре началось лунное затмение, но теперь я знал траекторию луны и без труда продолжил наблюдать её сумрачный медный лик. В 01:33 она осветилась снова, и спустя мгновения отчётливая шеренга прошествовала из Круга № 3 к краю, чтобы трижды повторить прежний сигнал:

«Покажите “понял” на Соумилл-Флэт.»

«Покажите “понял” на Соумилл-Флэт.»

«Покажите “понял” на Соумилл-Флэт.»

Я догадался, что Оркатт справедливо рассудил край своего маленького мира самым простым для наблюдения объектом, а также определил время, когда за луной будут смотреть внимательней всего. Отправив сигнал, они снова разделились, и наблюдать за отдельными точками мне было уже не под силу. Ранним утром я отослал телеграмму Галибуртону и счастливо погрузился в светлый, спокойный сон впервые за последние годы.

Галибуртон знал, что Джордж Оркатт имел с собой выскокачественный рефрактор Долланда с двухдюймовой линзой, привезённый им из Лондона. Он знал, что через него Оркатт способен наблюдать с завидным увеличением, если только сумеет навестись на наш скромный участок земли, числящийся Девятым в Третьем районе. Оркатт мудро выбрал для ответа Соумилл-Флэт — обширный луг, который легко узнать по причудливой форме мельничного пруда, что мы там вырыли. И хотя Галибуртон мечтал присоединиться ко мне в обсерватории, он, как настоящий друг, взял деньги и с первым же поездом отправился в Сковхаген, чтобы уже через тридцать шесть часов спуститься по склону Спунвуд-Хилл впервые с нашего злосчастного открытия. Снег устилал равнину сплошным покрывалом. Вместе с Робом Ши они развернули рулон чёрного батиста двадцать ярдов длиной и пришпилили его к снежной корке, затем ещё один рядом с ним и ещё один... И несколько рулонов ещё осталось в запасе. Закупленного батиста хватило бы на похороны двух президентов. Галибуртон выложил сигнал «понял», а затем не удержался и положил рядом «··−·−», что в точках и тире¹³ означает ОК — по его словам, кратчайшая форма ободрения. Так что оставшееся место он заполнил огромным обозначением ОК, пятнадцать ярдов в высоту, а длина символов составляла пятнадцать футов. Я телеграфировал свои чудесные новости Галибуртону вечером в понедельник. Вечером вторника он уже был в Сковхагене. Вечером среды он прибыл в Девятый. В пятницу он и Роб уже растягивали свой батист. Я тем временем целыми днями спал, а целыми ночами сидел приклеенный к окуляру. Еженощно за пятнадцать минут до затмения повторялся причудливый танец прыжков на двадцать футов вверх, перемежавшийся прыжками на двенадцать футов вверх, всегда в одном, описанном мною порядке, отсылая своё тревожное сообщение: «Покажите “понял” на Соумилл-Флэт».

И каждое утро по завершении затмения я наблюдал марш шеренги к горизонту, после чего снова первым делом они посылали то же сообщение:

«Покажите “понял” на Соумилл-Флэт.»

Они повторяли это дважды каждые двадцати четыре часа на протяжении почти двух лет. Три ночи я принимал только этот сигнал дважды за ночь — один лишь сигнал и более никаких.

Но в пятницу всё поменялось. После «внимание» проследовало не печальное «покажите “понял”», а радостное:

«Ура. Всё хорошо. Воздух, пища и друзья! Что ещё нужно человеку? Ура.»

Ох уж этот Джордж! Ох уж этот Бреннан! Ох уж жена Джорджа! Ох уж все они! И все они были в порядке! Но, увы, бедный я никак не мог ответить. Я мог только догадываться, что сделал Галибуртон. Но никогда ещё в своей жизни я не был так счастлив.

Передохнув, прыгающая шеренга возобновила своё упражнение. Длинные и короткие прыжки сообщили:

«Ваше ОК вдвое больше, чем необходимо.»

Как сие понимать, одиноко сидящий в обсерватории я, конечно же, не знал.

«У меня семисоткратное приближение», — продолжил Джордж. Как он этого добился? Он так и не рассказал нам. Но стало ясно, что все наши рассуждения — о морском виде с горы Вашингтон, или о виде Бостонского капитолия с вершины Вачусетта — начисто промахнулись. Ведь мы представляли себе взгляд сквозь сорок, а то и восемьдесят миль плотной земной атмосферы, а Оркатт смотрел почти что вертикально сквозь весьма скромную её толщину, к тому же почти незамутнённую в сравнении с нижним слоем.

В журнале моих наблюдений я обозначил эти сообщения номерами 12 и 13. Конечно же, ответить я не мог. Я лишь телеграфировал их по утру в Сковхеган, чтобы Муры передали их по адресу. Но следующий вечер показал, что это было не обязательно.

Вечером в пятницу Джордж и остальные транслировали целых полчаса подряд. Затем они уходили отдыхать, передав «два», «три» или другое число, отмечающее следующее время связи. К утру я записал такие сообщения:

14. «Разошли всем, что мы в порядке. Дочь Лэнгдона назвали Ио, а Леонарда — Фебой.»

Как любопытно! И какое совпадение! Остроумия они не утратили.

15 звучало: «С нами улетела атмосфера. Давление в три десятых дюйма, оно же наш вес.»

16. «Дождь выпадает как по часам. Килпатрик работает цистерной.»

Он имел в виду внутреннюю сферу, названную Килпатрик.

17. «Передайте Дарвину: он молодец. Мы начали с лишайников и дошли до пальм и зонтичных.»

Вот какие сообщения пришли в первую ночь. Едва я закрыл окуляр и вернул телескоп в дневное положение, как звонок огласил прибытие со станции экипажа с Полли и детьми, готовыми избавить меня от одинокой жизни смотрителя. Я с радостью рассказал Полли хорошие новости. После ночи трудов пришло время отдохнуть. Весь прошлый день, бодрствуя, я мучился страхом о голодном существовании моих друзей. Я, конечно, знал о запасах свинины и муки в полостях Эйч, Ай и Дж, заказанных за лето для пропитания артели, а также о кукурузе и овсе для лошадей. Но эти запасы были конечны.

Но теперь, когда выяснилось, что в тропическом климате они производили собственную почву; развивали пальмы и со временем собственные хлебные плоды и бананы; сеяли собственный овёс и маис, постепенно приходя к рису, пшенице и другим крупам; собирали, насколько я могу судить, шесть, восемь, а то и десять урожаев за один наш год... Что ж, значит, никакой голод им не грозил. И если я верно предполагаю, что они унесли с собой глубокие снежные сугробы в двух верхних сферах, которые к тому моменту ещё не были закрыты — то и воды в их небесном чертоге вполне хватало на все нужды питья и гигиены. Ко всему, их сигнальное упражнение показало, что у них доставало физических сил для развития своего мирка.

Всего через час Полли уже могла цитировать все сообщения на зубок, а девочки, пожалуй, запомнили их ещё раньше.

Тем временем Галибуртон прикупил Шубельский рефрактор (Элвина Кларка) и ночью пятницы охотно приступил к собственным наблюдениям. Шубель, конечно, не давал ему того же богатства деталей, как мне — мой пятнадцатидюймовый телескоп в обсерватории. Но всё же Галибуртон без труда различил заросли укропа и круглые отверстия в поверхности луны. И хотя ему были недоступны мои тридцать семь мушек, в 10:15 он увидел отчётливый чёрный прямоугольник, проследовавший от люка Мэри к краю и начавший свои ритуальные танцы. Его ракурс подходил для приёма сигнала лучше, ведь Оркатт ничего не знал о Тамуэрте и транслировал в первую очередь для Девятого. Так что не только я, но и Галибуртон в ту ночь записывали восторженное «ура!» Оркатта и компании.

«Фтивен, — шепелявит со сцены Селия, — обеффяй, фто ты посмотрифь на луну [старушку Сырницу] в тот фе миг, фто и я». Вот так и мы с Галибуртоном.

Он, конечно же, знал ещё до телеграммы, переданной Мурами, что, согласно Оркатту, высоты символов в двадцать футов вполне достаточно. Атмосфера Оркатта, очевидно, была кристально чиста.

Так что в субботу Роб и Галибуртон снова разложили на равнине свой батист буквами в двадцать футов высотой следующим образом:

УРА. ВСЁ ХОР.

Галибуртон рассудил, что не стоило тратить ни ткань, ни равнину на литературные изыски.

У него была вся ночь с половины одиннадцатого, чтобы подумать о том, что важно сообщить прежде всего, и это, да будет вам известно, сложнейший из вопросов. Их не было более двух лет, и с тех пор многое произошло. Но что же из всего случившегося представлялось самым важным? Он уже сказал, что всё хорошо. А дальше?

Неужели вам не случалось попасть в сходное замешательство? Когда ваш муж возвращается домой с моря, целует вас и детей, удивляется, как они выросли — не случалось ли вам сидеть молча, не зная, что сказать дальше... И почувствовать подлинное облегчение от громкого хвастовства малыша Фила: «А я сегодня нашёл три яйца»? Следует признать, что тишина — достойное общение между людьми, у которых всё в порядке. Когда де Солти протянул свой первый дуплексный кабель, оказалось, что передавать по нему в общем-то и нечего — разве что как британские акции подскочили на двадцать пять пунктов с прошлого дня. «Присылайте новости», — шепелявил он (вот же живучий миф!) из Булз-Бэй в Валентию. Но как, если стоящих новостей просто не было? Что я прочту в сегодняшнем кабельном вестнике? Всего лишь как гарвардская команда вчера выиграла у парнишек из Патни, о чём я сказал бы вам, даже не открывая газеты, и как в Испании снова бунты, что тоже отнюдь не новость. Вот письмо, доставленное мне по почте из Моро, округ Тазуэлл, штат Айова. Оно написано весёлым ровным почерком Фоллансби. Как же я рад весточке от Фоллансби! Так-то оно так, но есть ли мне дело до того, посадил он весеннюю пшеницу или зимнюю? Никакого. Зато как он об этом рассказывает! Именно так Галибуртон объяснил характер своих ответов Джорджу Оркатту, послания которого, напротив, отличались увлекательной дотошностью.

Должен ли был Галибуртон сказать, что мистер Бори уступил своё кресло в Военно-морском министерстве мистеру Робсону? Или что палата лордов всё же побоялась принять билль о сокращении финансирования Церкви? Или что телеграф провели до самого Даксбури? Или что Ингем переехал в Тамуэрт? Будет ли им интересно? Интересны ли голые факты? Нужно ли говорить, что констебль штата распространил алкогольное регулирование на виски, но благосклонен к пиву? Это бы заняло целую неделю переписки со всеми возможными сокращениями. — и зачем? — вопрошал меня Галибуртон. Однако именно об этом писали газеты и ни о чём более. У Галибуртона с собой имелось записанное на слух короткое стихотворение Джин Инджелоу. Он признался, что едва устоял, чтобы не выложить его. Оно ценнее, чем вся газетная мура вместе взятая, и будет жить даже спустя тысячу лет, когда газетные курьёзы сотрутся из памяти. «Что им необходимо, — рассказывал Галибуртон, — так это человеческое участие. Вот что остаётся, ибо оно вечно». Так что они с Робом выложили ткань таким образом:

УРА. ВСЁ ХОР. МЫ РАДЫ.

Галибуртон размышлял, не добавить ли «приближение 5000», чтобы обозначить мощность моего телескопа в Тамуэрте, но в итоге передумал и, как мне кажется, мудро. Невозможно отрицать удобство получения сигнала там же, откуда отправляется ответ на него, так что не стоило нарушать сложившейся процедуры. Однако той ночью, к сожалению Галибуртона, собрались тучи и начался буран. Его наблюдения были приостановлены, а на следующий день стихия разбушевалась так, что он не сумел даже выложить сообщение. Что касается меня в Тамуэрте, то снег шёл весь день, но к полуночи расчистилось. Как только подошло время затмения, Джордж начал описывать великое потрясение, закинувшее их туда. Как видите, в распоряжении Оркатта имелся куда более мощный инструмент коммуникации с нами, чем у нас — с ним. Он это знал. И хорошо, ведь у его мирка было куда больше интересного нам, чем на нашем большом мире — историй для него.

18. «Бушевало. Мы спали и до утра не знали о случившемся. Гамаки поворачивались медленно.»

Это было откровение и облегчение. Я всегда предполагал, что если они очнулись прежде, чем сгорели заживо, то пережили кошмар наяву. Вместо этого тихое скольжение луны даже не разбудило их, а взлёт прошёл столь же спокойно, сколь и быстро, так что изменение гравитации, очевидно, произошло плавно, никого не потревожив. Когда прыгуны отдохнули, Оркатт продолжил:

19. «Мы вылетели из З.А. за 2 секунды, полагаю. Наша поверхность немного оплавилась и растрескалась. Нам же лучше.»

Они взлетели так быстро, что жар от трения о воздух не успел проникнуть глубоко. Действительно, после первых пяти или десяти миль трение должно почти что сойти на нет. Под З.А. он имел в виду земную атмосферу.

20-е сообщение: «Я не сделал наблюдений взлёта. Но теоретически набор высоты закончился через 2 мин 5 сек, и орбита стабилизировалась, как я рассчитал, в 5109 милях от усреднённой поверхности.»

За всё это время Джордж не обмолвился ни словом о каком-либо сожалении, касающемся этих пяти тысяч миль.

21-е сообщение: «У нас 1 вращение вокруг оси в 7 часов. Ось в точности вертикальна плоскости орбиты. Но за каждое ваше вращение солнце успевает осветить нас целиком.»

Конечно, они по-прежнему оставались сцепленными с нами, по крайней мере в плане вращения вокруг оси и вокруг Солнца: наша инерция оставалась их инерцией. Всё, что злополучные маховики придали им — это всего лишь небольшое собственное движение в дополнение к общему.

То было последнее сообщение до утра воскресенья, когда жуткий мартовский буран, разошедшийся по всему полушарию, отрезал и Тамуэрт, и Девятый от коммуникаций с луной на несколько суток.

Но нам было над чем подумать. Наши друзья пребывали в собственном мире, все тридцать семь были в добром здравии, и, похоже, с начала происшествия их число пополнилось двумя малышками. У них хватало овощей, и, согласно доктору Дарвину, вскоре следовало ждать новых тропических плодов. Роб Ши утверждал, что с людьми улетели и куры: он знал, что миссис Уитмен держала несколько мидлсексов, а миссис Леонард — двух-трёх чёрных кастеллан, которых ей подарили друзья из Фокскрофта. Даже если пока рано было говорить о появлении олдернийского стейка и оленины, без животной пищи они не останутся.

Когда наконец распогодилось, Галибуртон телеграфировал им: «Повторите после 21», что потребовало всех запасов батиста, хоть он и удвоил их с тех пор. Оркатт ответил следующей ночью:

22. «Вижу ваши бури. А у нас не бывает. Когда мы хотим смены погоды, то за минуту переходим от летней жары к глухой зиме. Внутри же одиннадцать разных постоянных температур.»

В таком мировом устройстве есть определённая привлекательность. С 23-го он продолжил рассказ:

«Мы долго привыкали к новым условиям, один-два наших месяца. Величайшая печаль в том, что мы не на меридиане. Вы узнали, почему?»

О, преданный Джордж! Он готов был вместе с единомышленниками покинуть человечество ради исполнения своей великой цели! И его единственным сожалением оставалось то, что цель всё же не была достигнута: он не на меридиане. Я не знал, почему так вышло, но старательный Галибуртон выложил на равнине:

ЦИК СНАРЯД КОНЕЦ

что значило: «См. конец статьи “Снаряд” в “Циклопедии”», что действительно представлялось единственным объяснением. Почему при стрельбе пуля всегда уходит правее или левее плоскости, по которой нацелено дуло? Доктор Геттон называет причиной вращение пули из-за трения о дуло. Эйлер винит неровности самой пули. В нашем случае К. Л. была достаточно гладкой, но с одного боку она, не готовая к полёту, хранила запасы свинины и кукурузы, в то время как в других полостях лежали глубокие сугробы, а местами — мужчины, женщины и куры.

Прежде чем Оркатт увидел ответ Галибуртона, он успел послать нам 24 и 25.

24. «Мы учредили церковь им. Роберта Сендемена, Бреннан служит. Вечером поженятся мой сын Эдвард и Элис Уитмен.»

Это сообщение, увы, не достигло Галибуртона, хотя его записал я. Так что в качестве свадебного подарка счастливая пара получила совет заглянуть в «Циклопедию» в конец статьи о снарядах.

25-е гласило:

«После свадьбы мы разыграем “Как вам это понравится”. Старикам вход бесплатный.»

Вот так спустя неделю после возобновления контакта мы уже шутили.

Далее мы получили в 26-м:

«Элис не собирается читать “Циклопедию” в медовый месяц, но благодарит м-ра Галибуртона за совет.»

«Как она догадалась, что это я?» — между делом удивился Галибуртон в письме.

27. «Элис спрашивает, не послать ли м-ру Галибуртону ещё тряпок. У нас избыток, в тропиках столько одежды ни к чему.»

После этого мы вернулись к серьёзной переписке. Бреннан и Оркатт, может, и не преуспели в своём великом плане решения проблемы долготы, на алтарь которой они принесли свои жизни — если, конечно, можно считать жертвой переселение в уютный уголок собственного мира вместе с родными и близкими — но это не помешало им посвятить себя уникальной возможности наблюдения земной поверхности ради блага нашего мира. Итак, в 28-м:

«Северный полюс — открытый океан. Он чёрный, наверняка вода, с 1 августа до 29 сентября. Ваш Южный полюс — остров больше Австралии. Ваш Антарктический континент — огромное скопление островов.»

29. «Ваши Ньянзы — лишь два из огромного числа африканских озёр. Зелень Африки, лишённая водоёмов, великолепна с нашей высоты.»

30. «У нас не хватает последних номеров “Преступных дел”. Расскажите парой слов, как они вернулись домой. Полагаю, мы видим отсюда их остров.»

31. «Мы хотели бы знать, кто так и знал в “Он так и знал”.»

Так прошла ночь телеграфических трудов. Как только погода прояснилась, Галибуртон вывел:

ПОМОЛЯСЬ, УТИНОЙ ПОЧТОЙ

Это был настоящий шедевр. Но на этом место кончилось, так что пришлось отложить ответ на 31-й до следующего дня. Ответ сводился к:

ОНА

Хтоническая непогода разлучила нас почти на неделю, по окончании которой они уже так опустились над нашим северным горизонтом, что сигналы было не разобрать. Пришлось ждать две трети их месяца, прежде чем мы снова смогли общаться. За это время я поспешно наведался в Девятый. Мы подрядили нескольких плотников и установили на равнине ряд подвижных чёрных платформ, которые на рельсах выезжали и закатывались обратно под зелёные платформы. Таким образом мы могли показывать один или оба цвета по своему усмотрению. Такой инструмент позволял нам передавать сорок пять сигналов в минуту — либо точек, либо тире — то есть до двадцати букв в минуту, или же двести пятьдесят букв за час. Галибуртон представлял, что ещё немного — и мы могли бы послать одно из обращений президента Бьюкенена всего-то за тридцать семь неустанных ночей.