Мемуары бывшего раба

Глава II. Юность

После освобождения две идеи объединяли обитателей нашей плантации - и, как оказалось, большинство цветных на Юге: чтобы убедиться в своей свободе, нужно поменять имя и уйти со старой плантации хотя бы на несколько дней или недель.

По всеобщему мнению цветных, использовать фамилию прошлых хозяев не годилось, поэтому многие выбрали другие фамилии. Это был первый знак освобождения. В качестве раба, цветного обычно называли только по имени - "Джон" или "Сьюзан". Редко когда появлялась нужда более чем в одном имени. Если "Джон" или "Сьюзан" принадлежали белому по имени Хетчер, то иногда раба могли назвать "Джон Хетчер" или даже "Джон Хетчера". Но свободного человека, думалось, не могли называть ни "Джон Хетчер", ни "Джон Хетчера", так что часто он становился "Джоном С. Линкольном" или "Джоном С. Шерманом", где С. не обозначало второго имени, а просто было взято "по праву свободного человека".

Как я уже говорил, большинство цветных хотя бы ненадолго покинуло старую плантацию, чтобы почувствовать вкус свободы и убедиться в своей возможности располагать таковой. Впоследствии, однако, некоторые, особенно из старых рабов, вернулись и заключили с бывшими хозяевами тот или иной договор, чтобы остаться на плантации.

Муж моей мамы, приходящийся отчимом мне и моему брату Джону, ранее принадлежал другим хозяевам, чем мы сами. Он весьма редко навещал нашу плантацию. Я припоминаю, что видел его где-то раз в год, обычно под Рождество. Во время войны он сбежал, присоединился к северным войскам и после освобождения оказался в новом штате Западной Вирджинии. Сразу же он отослал моей маме письмо с приглашением в округ Канова в Западной Вирджинии. На тот момент путь через горы из Вирджинии в Западную Вирджинию был крайне долог и тяжёл. Свои немногочисленные вещи и пожитки мы собрали в телегу, однако мне и остальным детям пришлось пройти большую часть пути пешком - несколько сотен миль [прим. пер.: более 300 км].

Не думаю, что кто-либо из наших хоть раз бывал далеко от плантации, так что длинное путешествие в другой штат взволновало всех. Настал черёд прощания с обитателями плантации - прошлыми хозяевами и представителями нашей расы. С тех пор мы поддерживали переписку со старыми членами семейства до самой их смерти, а позже - с молодым поколением. Минули первые недели пути.

В основном мы спали под открытым небом и готовили еду над костром. Как-то вечером мы остановились около брошенной бревенчатой хижины. Мама решила развести там огонь, а затем расстелить на полу. Но стоило пламени разгореться, как из печной трубы вывалилась огромная чёрная змея полтора ярда длиной [прим. пер.: полутораметровая] и свернулась на полу. Конечно же, мы бросились наружу и оставили эту затею.

Наконец мы добрались до конечной цели - городка Молден, что в пяти милях [прим. пер.: 8 км] от Чарлстона, нынешней столицы штата.

В то время добыча каменной соли служила важной отраслью в Западной Вирджинии, так что городок Молден стоял между нескольких солеварен. У отчима уже была работа в солеварне, а также небольшая хижина для проживания семьи. Новый дом ни в чём не превосходил жилища, которое имелось у нас на плантации в Вирджинии. Если точнее, кое в чём он даже уступал. Несмотря на плачевное состояние старой хижины, у нас хотя бы всегда был чистый воздух. Но на новом месте постройки стена ютилась к стене, и в отсутствие санитарных норм вонь временами стояла нестерпимая. Некоторые из наших соседей были цветными, а другие - самыми нищими, невежественными и опустившимися белыми. Компания собралась пёстрая. Кругом царили пьянство, азартные игры, скандалы, драки и ужасающее падение нравов.

Все жители города так или иначе участвовали в соледобыче. Несмотря на мой юный возраст, отчим устроил меня и брата на одну из солеварен. Часто я заступал на работу в четыре часа утра.

Первые шаги в образовании я сделал, ещё работая на солеварне. Бочки каждого фасовщика помечались определённым числом. Для моего отчима это было число 18. В конце рабочего дня начальник фасовщиков проходил и помечал наши бочки цифрами "18". Вскоре я научился отличать это число и в конце концов даже писать его, хоть и не зная других цифр и букв.

Всю сознательную жизнь я страстно желал научиться читать. Ещё в глубоком детстве я решил, что если у меня выйдет чего-то в жизни добиться - то этим будет способность читать простые книги и газеты. Как только мы устроились на новом месте в Западной Вирджинии, я попросил маму добыть мне какую-нибудь книгу. Как и где она её достала - не знаю, но вскоре мне досталась старая копия "синего букваря" Вебстера. В нём был перечислен алфавит, а затем столь бессмысленные слова как "бэ", "вэ", "гэ"... Я сразу же принялся поглощать эту книгу - кажется, мою первую книгу в жизни. Кто-то когда-то сказал мне, что чтобы научиться читать - нужно выучить алфавит, и я старательно пытался разобраться - причём, конечно же, без учителя, которого не мог себе найти. На тот момент в нашем окружении не было ни единого представителя моей расы, умеющего читать, а белых я просить не решался. Кое-как за несколько недель я вызубрил большую часть алфавита. Мама всецело поддерживала мои старания и помогала по мере сил. Хотя она была совершенно неграмотная, но она всегда видела большое будущее для своих детей и обладала неисчерпаемым запасом здравого смысла, который позволял ей сориентироваться в любой ситуации. Если я чего-то и достиг в жизни, то всё благодаря мировоззрению, унаследованному от матери.

Посреди моих самообразовательных потуг в Молден приехал цветной юноша, выучившийся читать в штате Огайо. Как только цветные об этом узнали, ему принесли газету, и с тех пор почти каждый вечер парень проводил в окружении людей, слушающих газетные новости в его исполнении. Как же я ему завидовал! Казалось, уж если кто и должен быть всецело счастлив своей судьбой, так это он.

С этих пор цветные односельчане стали поговаривать о необходимости открыть школу для цветных детей. Это была бы первая школа для детей негров в данной части Вирджинии, и тема вызвала оживлённый интерес. Главным вопросом стояли поиски учителя. Юноша из Огайо, умеющий читать газеты, не подходил из-за возраста. Посреди этих дискуссий в городке появился ещё один цветной молодой человек из Огайо, ранее воевавший. Когда община узнала, что он был немало образован, ему предложили учить в нашей первой школе. В округе ещё не было построено публичных зданий для цветных, так что семьи согласились платить учителю вскладчину с условием, что тот будет учить у каждого по очереди, по дню - неплохие условия для учителя, которого каждая семья старалась принять как можно теплее. Я помню, с какой жадностью до знаний ждал "учтельского дня" в нашей крохотной хижине.

Этот случай, когда целая раса приступила к образованию единовременно, представляет огромнейший интерес для исследований развития народов в целом. Мало кто, не заставший ситуацию сам, способен представить жажду образования, проявленную представителями моей расы. Как я уже говорил, вся раса в едином порыве старалась попасть в школы. Исключая лишь самых младших детей, никакой возраст не был чужд тяге к знаниям. Всякие учителя тут же находили работу, и вскоре появились не только дневные школы, но и вечерние. Старики ставили своей целью успеть самостоятельно прочесть Библию. Ради этого мужчины и женщины 50 и 70 лет исправно посещали вечернюю школу. Некоторые дневные школы возникли сразу после освобождения, а в воскресной школе роль главной книги занял букварь. Занятия в дневных, вечерних и воскресных школах проходили при переполненном помещении, и всё равно не всем желающим хватало места.

Однако открытие школы в Канове принесло мне одно из величайших разочарований в жизни. К тому времени я работал на солеварне уже несколько месяцев. Убедившись, что я приношу деньги в дом, отчим не отпустил меня в свежеоткрывшуюся школу. Это решение противоречило всем моим чаяниям. Я чувствовал себя ещё хуже, наблюдая со своей вахты счастливых детей, идущих школу утром и возвращавшихся пополудни. Но несмотря на досаду, я не отставил надежды чему-нибудь научиться. С удвоенным рвением я принялся за уроки "синего букваря".

Мама понимала мою беду, поддерживала по мере сил и помогала найти выход из положения. Вскоре мне удалось договориться с учителем о вечерних занятиях после работы. Я так ждал их, что узнавал больше вечером, чем другие дети - за день. Эти вечерние занятия укрепили мою веру в идею вечерней школы, благодаря чему спустя годы я открыл вечерние занятия и в Хэмптоне, и в Таскиги. Но моей юной мечтой была всё-таки дневная школа, и я не упускал возможности упомянуть это. Наконец я добился своего, и мне разрешили несколько месяцев походить в школу днём, при условии, что я отработаю на солеварне до 9 утра, а затем после школы ещё хотя бы два часа.

Школа располагалась довольно далеко от солеварни, что представляло трудность, поскольку занятия начинались тогда же, когда я уходил с работы. Я всегда опаздывал и иногда даже пропускал весь урок. Чтобы решить эту проблему, я прибегнул к хитрости, за которую, полагаю, большинство меня осудит; однако я питаю веру в силу фактов, так что расскажу как есть. В помещении солеварни висели большие часы. Именно по ним более сотни рабочих определяли начало и конец рабочего дня. Однажды мне пришло в голову, что достаточно передвинуть минутную стрелку с полдевятого на девять, чтобы хватало времени добраться в школу к сроку. Это я и делал каждое утро - пока "босс" солеварни не обнаружил расхождение и не запер часы под стекло. Я не хотел никому мешать. Я просто хотел попасть в школу.

Впервые попав школу, однако, я столкнулся ещё с двумя трудностями. Во-первых, другие дети, как оказалось, все носили шапки или кепки, а у меня не было ни того, ни другого. Я не припоминаю, чтобы к тому моменту вообще когда-либо носил головной убор, и никто из близких никогда не нуждался в предмете одежды для головы. Увидев, как одеваются другие мальчишки, я сразу почувствовал себя неподобающе. Как обычно, я поделился с мамой, и она объяснила, что у нас нет денег денег на "магазинную шапку". Магазины тогда были в новинку для представителей моей расы любого возраста. Однако мама пообещала что-нибудь придумать. Она сшила два полотна "холстины" (джинсовой ткани), и так я стал гордым владельцем своей первой кепки.

Этот мамин урок накрепко засел во мне, и я всегда старался передавать его окружающим. Я всегда ощущал гордость за то, как моей маме достало силы духа не поддаться искушению выдать себя за человека, которым она не являлась, который мог купить сыну "магазинную шапку". Она удержалась и не залезла в долги, которые мы не смогли бы выплатить. Я тех пор я носил множество кепок и шляп, но ни одной я не гордился больше, чем двумя кусками ткани, умело сшитыми моей мамой. Замечу без какого-либо злорадства, что некоторые мальчишки, начавшие жизненный путь в "магазинных шапках" и смеявшиеся надо мной в моей самодельной кепке, закончили в тюрьме; другие же ныне не могут позволить себе и вовсе никакой шляпы.

Вторая трудность касалась моего полного имени, точнее, единственного имени. Сколько я себя помнил, меня называли просто Букер. До школы мне и не приходило в голову, что может потребоваться ещё одно, дополнительное имя. Во время переклички я заметил, что у всех детей по меньшей мере два имени, а некоторые по какой-то прихоти обозначают себя сразу тремя. Я был глубоко озадачен, потому что понимал, что учитель потребует от меня хотя бы два имени, тогда как я располагал всего одним. Когда же подошёл мой черёд записаться в школу под собственным именем, я уже был готов: в ответ на вопрос, как меня зовут, я спокойно ответил "Букер Вашингтон", будто всю жизнь откликался только на него; с тех пор меня так и зовут. Позже я узнал, что мама изначально назвала меня Букер Талиаферро, но почему-то вторая часть имени пропала и позабылась. Как только я узнал о ней, то вернул и сделал своим полным именем Букер Талиаферро Вашингтон. Полагаю, немногим в нашей стране досталась честь назвать самих себя в тех же обстоятельствах, как это выдалось мне.

Не раз я пытался представить, какой была бы моя жизнь в качестве человека почтенного рода, который мог бы назвать своих предков через много поколений и получил бы от родителей не единственное имя, а состояние и семейное гнездо. Однако зачастую меня настигает чувство, что с таким наследством и с более популярным цветом кожи я бы поддался искушению положиться на богатство и расу там, где следовало бы добиваться самому. Многие годы назад я решил, что хоть у меня самого нет почётных предков, я постараюсь оставить своим детям память, которой они смогли бы гордиться и вдохновляться в своих устремлениях.

Человечество не должно судить негров слишком поспешно или сурово, особенно молодёжь. Юный негр сталкивается с трудностями, расстройствами и искушениями, которые сложно представить со стороны. Когда белый юноша берётся за дело, подразумевается, что он преуспеет. Напротив, негритянский ровесник вызовет удивление, случись ему не завалить дело. Проще говоря, негритянская молодёжь сталкивается с предубеждением против себя.

Наследие поколений, следует признать, оказывает большое влияние на развитие как личности, так и расы, если не полагаться на него всецело. Те, кто укоряют негритянскую молодёжь за их нравственную слабость и сравнивают со внутренним стержнем белой молодёжи, не учитывают влияния воспоминаний, связанных с семейным воспитанием. Как я уже говорил, я не представляю, кем была моя бабушка. У меня были дяди, тёти, двоюродные братья и сёстры, но я не знаю, где большинство из них живут. И так же дела обстоят у сотен тысяч чёрных по всей стране. Сам факт понимания белым юношей, что его позор скажется на всей многовековой родословной, закаляет против искушений. Присутствие за плечами и у локтя гордого семейства, связь с роднёй, служит стимулом и помогает преодолевать преграды на пути к успеху.

Отрезок, когда мне разрешили ходить в школу, подошёл к концу, да и многие занятия я частично или полностью пропустил. Мне пришлось бросить школу и снова посвятить всё время работе. Я вернулся к вечернему обучению. В действительности большую часть образования, приходящегося на мои юношеские годы, я получил именно в вечерние часы. Находить хороших учителей было непросто. Иногда, к вящему разочарованию, согласившийся обучать меня по вечерам человек сам знал едва ли больше меня. Часто мне приходилось идти многие мили потемну, чтобы попасть на урок. Но как бы ни было темно или тяжко, ни разу в моей юности не было такого, чтобы я поколебался в решимости получить образование любой ценой.

Вскоре после нашего переезда в Западную Вирджинию мама, невзирая на бедность, усыновила мальчика-сироту, которого мы назвали Джеймсом Б. Вашингтоном. С тех пор он навсегда влился в нашу семью.

После того, как я проработал некоторое время в солеварне, мне нашли работу в угольной шахте при солеварне. Меня всегда ужасал труд угольщика. Во-первых, шахтёры ходили грязными, во всяком случае на работе, да и после рабочего дня было очень сложно полностью отмыться. Кроме того, от входа в шахту до угольного пласта нужно было пройти не меньше мили и, конечно, в кромешном мраке. Не думаю, что где-либо существует тьма чернее, чем в угольной шахте. Шахта была поделена на многие "залы", или отделы, и поскольку запомнить их все мне так и не удалось, я часто плутал. К пущему ужасу иногда у меня гасла лампа, и если спичек не оказывалось, то приходилось блуждать в темноте, пока не попадался случайный встречный. Работа была не только тяжёлой, но и опасной. Всегда существовала угроза подорваться на преждевременном взрыве пороха или погибнуть под завалом. Подобное происходило регулярно, поддерживая меня в постоянном страхе. Близ угольных месторождений многих детей с самых малых лет загоняли в шахты - как, увы, происходит и сейчас - где те проводили большую часть времени, не имея возможности для образования; и, что хуже, я заметил, что юноши, начавшие сознательную жизнь угольщиками, вырастают физически и умственно ограниченными. Вскоре они теряют желание стать кем-либо кроме шахтёра-угольщика.

В те дни, как и позже молодым человеком, я часто пытался представить в своём воображении мысли и желания белого мальчика, перед которым не стоит преград в любых занятиях и начинаниях. Я завидовал белому мальчику, который не отрезан от возможности стать конгрессменом, губернатором, епископом или президентом лишь из-за обстоятельств рождения. Я представлял, как бы я поступал на его месте и как бы я начал с низов и вознёсся к вершинам успеха.

Но в зрелые годы, признаюсь, я больше не завидую белому мальчику. Я осознал, что успех измеряется не столько положением в жизни, сколько препятствиями, которые преодолел на своём пути. С этой точки зрения я почти готов признать, что нередко происхождение юного негра и его принадлежность к непочитемой расе скорее даёт преимущество в настоящей жизни. Почти всегда негритянская молодёжь должна стараться сильнее и справляться лучше, чем белые юноши, чтобы добиться признания. Но из этого тяжёлого и неординарного труда появляется сила и уверенность, которые упустит тот, чей путь оставался ровным из-за происхождения и расы.

В любом случае я бы лучше жил так, как живу сейчас в качестве представителя негритянской расы, чем являлся бы участником самой устроенной из всех рас. Мне всегда тоскливо слышать, как представитель какой-либо расы претендует на права, привилегии или знаки отличия на тех лишь основаниях, что он родился в той или иной расе, несмотря на собственные достижения или заслуги. Я грущу за таких людей, потому как чётко осознаю, что связь с так называемой превосходящей расой не способна вечно нести их вперёд без собственного достоинства, равно как и связь с расой, считающейся низкой, не удержит человека со внутренним стержнем. Каждому притесняемому индивиду и расе следует находить утешение в величайшем человеческом законе, всеобщем и вечном, что в конечном счёте именно личные качества заслуживают признание и вознаграждение. Говорю я это не ради своих заслуг, а для заслуг расы, к которой горд принадлежать.