Мемуары бывшего раба

Глава III. Борьба за образование

Однажды, работая в шахте, я подслушал разговор двух шахтёров о замечательной школе для цветных где-то в Вирджинии. Это был первый раз, когда я услышал о какой-либо школе или учебном заведении большего масштаба, чем маленькая цветная школа в нашем городке.

Во мраке шахты я подкрался к говорящим так тихо, как мог. Один сказал, что эта школа не только принимала представителей любой расы, но и предоставляла возможность бедным, но прилежным учащимся отработать полностью или частично стоимость проживания, в то же время преподавая им ту или иную профессию.

Слушая рассказ об этой школе, я представил её самым волшебным местом на земле, и даже Небеса не казались мне такими чудесными, как Хэмптонский общеобразовательный и сельскохозяйственный институт в Вирджинии, о котором говорили рабочие. Я тут же решил поступить туда, хоть и не знал пока, где он находился, в скольких милях отсюда, и как туда добраться. Помню только, как был полностью захвачен единственной мыслью - желанием поступить в Хэмптон. Она преследовала меня днём и ночью.

Уже услышав про Хэмптонский институт, я проработал на шахте ещё несколько месяцев. Будучи устроен в шахте, я прослышал о вакансии в доме генерала Льюиса Рафнера, владельца солеварни и угольной шахты. Миссис Вайола Рафнер, генеральша, была северянкой из Вермонта. Все окрестности знали миссис Рафнер как женщину величайшей строгости к слугам, особенно к мальчикам, отважившимся наняться к ней. Лишь некоторые оставались дольше двух-трёх недель. Все они уходили с одной жалобой: хозяйка дома слишком строгая. Я решил, однако, что скорее попробую себя у миссис Рафнер, чем останусь в угольной шахте, так что мама подала за меня заявку на вакансию. Меня наняли за зарплату $5 в месяц.

Я так много слышал о суровой миссис Рафнер, что фактически заочно боялся её и задрожал в её присутствии. Однако не прошло и нескольких недель в её доме, как я начал понимать её. Вскоре я узнал, что она прежде всего хотела полной чистоты, и чтобы работа делалась быстро и регулярно, и самое главное - она требовала абсолютной честности и прямолинейности. В усадьбе не надлежало быть грязных или скрипучих вещей: каждая дверь, каждый забор должны были пребывать в идеальном состоянии.

Не помню точно, сколько я жил с миссис Рафнер прежде поступления в Хэмптон, но полагаю, что где-то полтора года. Так или иначе, повторю здесь, что уже говорил не однажды: уроки, выученные в услужении миссис Рафнер, оказались так же полезны мне, как любое полученное образование. До сего дня я не могу смотреть на разбросанные по комнате или на улице бумажки, не желая их выбросить. Мне не встречалось грязного двора, который не хотелось бы убрать, расшатанного забора, который не хотелось наладить, дощатого или облезлого дома, который не хотелось покрасить, или недостающей пуговицы на одежде, масляного пятна на ней же или на полу, на которые не хотелось обратить внимания.

Перестав бояться миссис Рафнер, я вскоре стал считать её одним из лучших друзей. Увидев, что мне можно доверять, она прекратила личное руководство. Во время одной-двух зим моего услужения она предоставила мне возможность ходить в дневную школу часть зимних месяцев, хотя в основном я учился ночью, иногда самостоятельно, иногда с кем-либо, кого мне удавалось нанять в качестве учителя. Миссис Рафнер поддерживала и поощряла любое моё стремление к образованию. Именно в её доме я начал собирать свою первую библиотеку. Я раздобыл промышленный ящик, выбил у него стенку и укрепил полки, куда ставились любые книги, которые мне удавалось достать - это я назвал своей "библиотекой".

Несмотря на успехи в доме миссис Рафнер, я не оставлял мысль поступить в Хэмптонский институт. Осенью 1872 года я решил, что пора начать готовиться, хотя, как я уже говорил, у меня тогда не было ясного представления, где находился Хэмптон и сколько будет стоить добраться туда. Не думаю, что кто-либо сильнее поддерживал моё намерение пойти в Хэмптон, чем мама, но и она всерьёз боялась, что я погнался за пустой надеждой. Так или иначе, скрепя сердце она всё же дала своё согласие. Сверх нескольких долларов, мои невеликие доходы всецело уходили отчиму и семье, и оставалось совсем мало на покупку одежды и транспортные расходы. Мой брат Джон помогал как только мог, но того было немного, поскольку он работал на низкую ставку на угольной шахте, и большая часть его заработка оплачивала наши домашние потребности.

Самой, возможно, трогательной и приятной вещью в связи с подготовкой к Хэмптону стало участие многих старых цветных. Они провели свои лучшие годы в рабстве и уже не надеялись увидеть, как представитель их расы отправиться в общежитие при институте. Некоторые старики давали мне никель, некоторые - четвертак, а кто ещё - платок.

Наконец наступил заветный день, и я отправился в Хэмптон. С собой я взял лишь маленькую, дешёвую сумку, куда сложил те немногие предметы одежды, которыми удалось запастись. Мама к тому времени стала слаба и больна. Я не надеялся увидеть её ещё раз, и тем тоскливее было прощание. Поездов, соединявших нашу часть Западной Вирджинии с восточным краем Вирджинии, тогда не существовало. Рельсы покрывали только часть пути, и остаток преодолевался на дилижансах.

Расстояние от Молдена до Хэмптона составляет около 500 миль. Не прошло и нескольких часов вдали от дома, как я начал с прискорбием понимать, что денег до Хэмптона у меня не хватит. Тогда же произошёл случай, который я надолго запомнил. Почти весь день я протрясся по горным дорогам в старинном дилижансе, пока вечером тот не остановился около простого дощатого здания, называемого отелем. Все остальные пассажиры были белыми. Я наивно полагал, что данный крохотный отель существует чтобы давать приют пассажирам проезжих дилижансов. О том, что цвет кожи играет в этом какую-то роль, я совершенно не думал. Когда все прочие пассажиры разошлись по комнатам и стали ждать ужина, я робко представился человеку за приёмным столом. У меня и правда почти не было денег, чтобы заплатить за комнату и еду, но я надеялся уговорами как-нибудь задобрить хозяина, ведь в горах Винджинии в те месяцы примерзало, и мне очень хотелось провести ночь под крышей. Но не спрашивая, есть ли у меня деньги, хозяин решительно отказался предоставлять мне и комнату, и питание. Так я впервые узнал, что значит цвет моей кожи. Каким-то образом я сумел согреться, проведя ночь на ногах. Я был настолько увлечён идеей добраться в Хэмптон, что сил на обиду отельщику уже не оставалось.

Пешком и благодаря доброте возниц я через несколько дней кое-как добрался до города Ричморда в Вирджинии, что в восьмидесяти двух милях от Хэмптона. Когда я ступил в город, усталый, голодный и грязный, стояла ночь. До этого я ни разу не бывал в большом городе, что только усугубляло мои невзгоды. К тому моменту деньги кончились совсем. В Ричмонде я не знал абсолютно никого и, не разбираясь в городских порядках, совершенно не представлял, куда податься. Я предлагал поработать за ночлег, но всюду просили деньги - то, чего я дать не мог. Не имея лучших мыслей, я просто шатался по улицам. Несколько раз я проходил мимо закусочных, где красовались прилавки с золотистыми курочками и душистыми яблочными пирогами. В тот момент мне казалось, что я отдал бы всё своё будущее имущество за куриную ножку или яблочный пирог. Но ни то, ни другое было мне недоступно, как и вообще какая-либо еда.

Я прослонялся по улицам, должно быть, до полуночи. Наконец я так устал, что отнимались ноги. Усталость, голод, всё навалилось на меня - кроме уныния. Уже едва не падая, я наткнулся на деревянный помост, возвышающийся над улицей. Подождав несколько минут и убедившись, что вокруг никого нет, я заполз под помост и улёгся на земле, подложив сумку с одеждой как подушку. Почти всю ночь я слышал топот сапог над головой. К утру я худо-бедно отдохнул, но всё ещё страшно хотел есть, ведь последний раз подкреплялся так давно. Когда достаточно рассвело, я заметил неподалёку огромный корабль, разгружавший свинцовые чушки. Я тут же подошёл к судну и спросил капитана, не разрешит ли он помочь с разгрузкой, чтобы заработать на еду. Капитан, белый мужчина, показавшийся мне добрым человеком, согласился. Я проработал достаточно, чтобы хватило на завтрак, и скажу я вам, в моей памяти это самый вкусный завтрак, который я когда-либо ел.

Капитану так понравилось моё усердие, что он разрешил продолжить работать за скромную ежедневную плату. Я был очень рад такой возможности. Несколько дней я помогал разгружать судно. За вычетом стоимости еды от моего непритязательного заработка не оставалось почти ничего, чтобы отложить на дорогу в Хэмптон. Экономя на всём, лишь бы добраться до Хэмптона в разумные сроки, я продолжал спать под тем же помостом, который укрывал меня в мою первую ночь в Ричмонде. Много лет спустя цветные горожане Ричмонда устроили мне душевный приём, на котором присутствовало около двух тысяч человек. Мероприятие проходило недалеко от того самого места, где я спал в те ночи, и признаюсь, что мои мысли были больше заняты воспоминаниями о гостеприимстве помоста, чем народным признанием, каким бы желанным и искренним оно ни было.

Когда, по моему мнению, накопилось достаточно денег до Хэмптона, я поблагодарил капитана за великодушие и снова пустился в путь. Без особых приключений я добрался до Хэмптона с излишком ровно в 50 центов, остававшихся для оплаты обучения. Позади лежал долгий, насыщенный путь, но один вид колоссального трёхэтажного кирпичного здания института уже достаточно наградил меня за всё испытанное. Если бы меценаты, оплатившие постройку здания, узнали о том впечатлении, которое оно оказало на меня и на тысячи других молодых людей, они бы давали и давали с удвоенной силой. Мне институт показался самым большим и прекрасным зданием из когда-либо виденных. Оно будто внушало новую жизнь, чувство приоткрывающегося этапа существования, пропитанного новым смыслом. Я словно пришёл в землю обетованную и теперь накрепко решил, что ничто больше не сможет остановить меня от величайших усилий по самосовершенствованию ради наибольшей пользы обществу.

Как можно скорее я предстал директриссе для записи на занятия. После долгой дороги впроголодь, без возможности помыться и переодеться я, конечно, являл собой печальное зрелище. Было видно, как директирсса сомневается, стоит ли такого брать в учащиеся, и едва ли следовало винить её, если она приняла меня за гуляку или бродягу. Она не отказывалась записать меня, но и не спешила принимать решение в мою пользу, а я продолжал оставаться на виду и всячески демонстрировать свою пригодность. Тем временем приходили другие люди и успешно записывались на занятия к моему вящему беспокойству, ведь в душе я верил, что справился бы не хуже них, если бы только мне дали шанс показать это.

Спустя несколько часов директрисса сказала мне: "Соседнюю аудиторию нужно подмести. Вот метла, займись этим."

Я сразу же понял, что это мой шанс. Никогда ещё я не выполнял указание с таким воодушевлением. Уж мести-то я умел, ведь миссис Рафнер здорово меня натаскала.

Я прошёлся по аудитории трижды, затем достал тряпку для пыли и четыре раза всё протёр. Деревянный орнамент, скамьи, столы - всё было обработано четырежды. Кроме того, я подвинул всю мебель и каждый шкаф, чтобы убраться в каждом уголке помещения. Я работал с чувством, что моё будущее в многом зависит от впечатления, которое я окажу на директириссу уборкой этой комнаты. Закончив, я отчитался директриссе. Она была северянкой, прекрасно знающей, как обличить недобросовестную уборку. Она осмотрела весь пол и шкафы в аудитории, провела белым платком по деревянным орнаментам, по столам и скамьям. Не найдя ни единого пятна на полу и ни пылинки на мебеле, она тихо заметила: "Пожалуй, ты годишься для нашего института."

В тот момент я стал счастливейшим человеком. Уборка аудитории послужила моим вступительным экзаменом, и ручаюсь, что ни один поступивший в Гарвард или Йель не сдавал экзамен с таким чувством удовлетворения проделанной работой. С тех пор я не раз сдавал экзамены, но всегда считал этот самым лучшим.

Здесь я описал собственную историю поступления в Хэмптонский институт. Мало кто прошёл такой же путь, если вообще такое ещё случалось. Однако в то время сотни отправлялись в Хэмптон и другие учебные заведения, преодолевая похожие трудности. Молодые люди готовы были на любые жертвы ради образования.

Та уборка аудитории прочертила путь моего последующего обучения в Хэмптоне. Мисс Мэри Ф. Мэки, директрисса, предложила мне должность уборщика. Я, конечно же, охотно согласился, ведь именно так я мог отработать почти всю стоимость проживания. Трудиться приходилось тяжело, но я не сдавался. Мне было вверено много помещений, и убираться иногда требовалось до глубокого вечера, а затем просыпаться в 4 утра, чтобы развести огонь и успеть в остатки времени подготовиться к занятиям. Во время моей карьеры в Хэмптоне и позже директрисса мисс Мэри Ф. Мэки оставалась одним из моих самых преданных друзей. Её советы и слова поддержки всегда помогали пережить самые тёмные времена.

Я рассказал о своём впечатлении от комплекса и центрального здания Хэмптонского института, но ещё не говорил о том, кто оставил на мне самое неизгладимое впечатление - о великом человеке, благороднейшем из когда-либо встреченных мной: покойном генерале Сэмьюеле С. Армстронге.

Мне посчастливилось лично увидеться со многими людьми, признанными великими как в Америке, так и в Европе, но не побоюсь сказать, что никогда не встречал никого равному генералу Армстронгу. Столь вскоре после унизительной реальности рабской плантации и угольной шахты мне досталась редкая честь лично познакомиться с таким человеком как генерал Армстронг. Всегда буду помнить свои чувства, когда впервые оказался в его присутствии: он показался мне эталоном человека и даже больше. Я рад был знать его лично с тех самых пор, как поступил в Хэмптон, и до самой его смерти, и чем больше я работал с ним, тем больше уважал. Если лишить Хэмптона всех зданий, аудиторий, преподавателей и практических занятий и оставить учащимся одну лишь возможность ежедневно общаться с генералом Армстронгом, только этого было бы достаточно для либерального образования. С годами я всё больше убеждаюсь, что никакие учебники и никая система образования не сравнится с тем, чему можно научиться через личное общение с великими людьми. Вот бы в наших школах и ВУЗах не только зубрили учебники, а больше знакомились с людьми и миром!

Генерал Армстронг провёл последние полгода своей жизни в моём доме в Таскиги. На тот момент он был парализован и во многом утратил способность двигаться и разговаривать. Несмотря на заболевание, он всю жизнь трудился денно и нощно ради благородной цели. Никогда я не встречал другого человека столь самоотверженного. Полагаю, за всю жизнь его не посещало ни одной единой эгоистичной мысли. Он с тем же рвением готов был помочь любому заведению на Юге, с каким отдавал себя Хэмптону. И хотя он сражался против белых южан в Гражданской войне, впоследствии я не слышал от него ни единого дурного слова в их адрес. Напротив, он постоянно думал, чем бы мог помочь им.

Словами не описать, насколько учащиеся внемлели ему. Его едва не носили на руках. С моей точки зрения, у него получалось решительно всё, за что он ни брался. Ни одно его указание не оставалось неотвеченным. Как-то раз он гостил у меня в Алабаме, уже настолько парализованный, что его возили в кресле-каталке. Помню, как один из бывших учеников взялся поднять генерала на высокий крутой холм, что потребовало невероятных усилий. Достигнув вершины, бывший ученик с подлинным сиянием счастья на лице заявил: "Как я рад, что успел помочь генералу в сложном для него деле!". Когда я учился в Хэмптоне, общежитие стало забито под завязку, и коек для новых учащихся уже не хватало. Чтобы облегчить положение, генерал приказал разбить шатры вокруг общежития. Как только разошлись новости, что генерал оценил бы, если бы некоторые старшие студенты перебрались на зиму в шатёр, почти всё общежитие добровольно вызвалось так и сделать.

Я числился среди тех добровольцев. Зима, которую мы пережили в шатре, выдалась особенно суровой, и нам приходлилось очень тяжело - но мы не жаловались, так что вряд ли генерал Армстронг представлял эти тяготы. Нас грела уверенность, что мы смогли угодить ему и позволили большему числу учащихся получить образование. Нередко порывистый холодный ветер срывал палатку, и мы оказывались на открытом воздухе. Генерал обычно заходил рано утром, и его искренний, весёлый, воодушевляющий голос прогонял всякую тоску.

И всё же, несмотря на моё восхищение генералом Армстронгом, он являл лишь пример тех святых людей, которые сотнями под конец войны отправлялись в негритянские школы и помогали моей расе подняться. История человечества не знает людей лучше, чище и самоотверженней.

Жизнь в Хэмптоне стала для меня чередой открытий; она постоянно показывала мне новые миры. Регулярная еда в определённые часы дня, использование скатерти, купание в ванной, зубная щётка, простыни - всё было для меня новым.

Иногда мне кажется, что самый ценный урок, вынесенный мной из Хэмптона, заключался в привычке к купанию. Там я впервые осознал его важность для самоуважения и образа жизни. Во всех моих поездках после Хэмптона на Юг и куда-либо ещё я всегда тем или иным образом соблюдал ежедневное мытьё. Чтобы добиться этого, будучи гостем в крохотных общих хижинах моего народа, приходилось украдкой выходить к какому-нибудь ручью в лесу. Я всегда учил мой народ, что хоть какие-то удобства по части чистоплотности должны иметься в каждом жилище.

Когда я поступил в Хэмптон, у меня была единственная пара носков. Когда те становились грязными, я стирал их ночью и вешал у огня сушиться, чтобы снова надеть следующим утром.

Стоимость моего проживания в Хэмптонском общежитии составляла 10 долларов в месяц. Часть требовалось выплатить деньгами, а часть - отработать. Как я уже говорил, после дороги в Хэмптон у меня оставалось 50 центов на расходы. Помимо пары долларов, которые иногда присылал брат, денег на оплату проживания не было совсем. Я сразу решил, что должен стать настолько полезен в качестве уборщика, чтобы меня сочли незаменимым. Вскоре так и вышло: меня известили, что позволят покрыть всю стоимость проживания за счёт моей работы. Стоимость самого обучения составляла 70 долларов в год - что, конечно, находилось далеко за пределами моих возможностей. Если бы с меня спросили оплату обучения в дополнение к оплате проживания, то тут и пришлось бы бросить Хэмптон. Однако великодушный генерал Армстронг попросил мистера С. Гриффита Моргона из Нью-Бедворда (Массачусетс) расплатиться за весь мой период обучения. Когда я закончил обучение в Хэмптоне и занялся делом моей жизни в Таскиги, мне несколько раз посчастливилось заезжать в гости к мистеру Моргану.

Уже приступив к занятиям в Хэмптоне, я столкнулся с определёнными трудностями, не имея ни учебников, ни одежды. Обычно мне удавалось обойти это, занимая учебники у более устроенных студентов. Что касается одежды, то по прибытии в Хэмптон гардероба у меня, считайте, не было. Все мои пожитки умещялись в маленькой дорожной сумке. Затруднение только усугублялось тем, что генерал Армстронг лично выстраивал и осматривал учащихся, чтобы проконтролировать их внешний вид. Вся обувь должна была блестеть, все пуговицы - красоваться на месте, и чтобы нигде ни пятнышка. Постоянно носить одну и ту же одежду на работе и в аудитории и в то же время поддерживать её порядок представлялось сложнейшей задачей. Я кое-как справлялся, и когда преподаватели убедились в моём усердии и решимости, некоторые из них организовали мне немного благотворительной одежды, которую присылали в бочках с Севера. Эти бочки представляли настоящую ману небесную для сотен бедных, но усердных студентов. Без этого едва ли бы я смог доучиться в Хэмптоне.

До Хэмптонского института не припомню, чтобы я хоть раз спал на кровати с полным комплектом постельного белья. В те дни общежитие состояло всего из нескольких зданий, и помещения экономили. Я спал в комнате с семью другими студентами, которые, однако, поступили гораздо раньше меня. Постельное бельё меня озадачило. В первую ночь я укрылся одеялом и постынёй, а во вторую - подстелил оба. Но понаблюдав за соседями, я выучил свой урок и повторяю его до сих пор, а также передаю другим.

Я был одним из самых юных учащихся в Хэмптоне на тот момент. По большей части учились взрослые мужчины и женщины - некоторые аж сорока лет. Вспоминая сейчас картины из моего первого года, не представляю, чтобы когда-либо ещё общался с трёхстами-четырёхстами мужчин и женщин столь же трудолюбивыми, как студенты Хэмптона. Всё возможное время они посвящали знаниям или работе. Почти все поступили из практической необходимости в образовании. Старшие, конечно, с трудом постигали книжную науку, и сердце разрывалось от их потуг; но чего им не доставало в теории, они брали старательностью. Многие пребывали в такой же бедности, как я, и кроме корпения над учебниками вынуждены были бороться с нехваткой денег и вещей первой необходимости. Многие ухаживали за недееспособными престарелыми родителями, а некоторые женатые мужчины обеспечивали своих жён и семьи.

И великой, всеобъемлющей мыслью, захватывающей каждого, было получить подготовку ради повышения уровня жизни родной коммуны. А сотрудники и преподаватели - что за редкой доброты люди! Они трудились во благо студентов день и ночь, в учебные месяцы и на каникулах. Кажется, помогать учащимся было единственным залогом их счастья. Если о том напишут - на что я очень надеюсь - то наверняка роль учителей-северян в образовании негров сразу после войны станет одной из самых захватывающих глав истории этой страны. Я верю, что скоро весь Юг наконец осознает пользу этой деятельности.