Мемуары бывшего раба
Автобиография Букера Вашингтона
Глава VI. Чернокожие и краснокожие
За некоторое время до моего отъезда в Вашингтон общественность Западной Вирджинии заговорила о перемещении столицы штата из Уилинга куда-нибудь поцентральнее. В результате правление определило три города, среди которых предстояло выбрать новую столицу методом народного голосования. В том числе на столицу претендовал Чарлстон, расположенный всего в пяти милях от моего дома в Молдене. По окончании годового обучения в Вашингтоне я был приятно удивлён приглашением от трёх белых мужей из Чарлстона помочь с агитацией за перенос столицы в данный город. Я принял приглашение и провёл почти три месяца, выступая повсюду в штате. Чарлстон победил в голосовании и стал новой столицей.
Заработанная мной во время предвыборной кампании репутация оратора побудила ряд людей предложить мне карьеру в политике, но я отказался из убеждения, что смогу найти занятие, сулящее более долговременную пользу моей расе. Даже в те годы мне казалось, что нашему народу куда больше необходим фундамент из образования, профессии и имущества, и труд способен поднять каждого выше, чем погоня за креслом. Что касается лично меня, я считал себя вполне способным добиться личных успехов в политике - но в ущерб исполнению долга перед народом, которому я мог помочь подняться на ноги.
В эту эпоху развития нашей расы большая часть парней поступала в учебные заведения с конкретной целью - стать успешными юристами и конгрессменами; а женщины - чтобы затем преподавать музыку. Но после здравого размышления я уже тогда был уверен, что их дорогу до отличных юристов, конгрессменов и репетиторов ещё лишь предстояло проложить.
Их обстоятельства мне представлялись примерно теми же, что у старого раба, который захотел научиться играть на гитаре. Он попросил одного из молодых хозяев преподать ему пару уроков, но тот, не веря в способности старика освоить инструмент, решил отвадить его. Он сказал:
- Я согласен обучить тебя, дядюшка Джейк, но за первый урок я возьму три доллара, за второй - два доллара, а за третий - один доллар. Ну а за последний урок я возьму всего четвертак.
Дядюшка Джейк ответил:
- Хорошо, масса Билли, я согласен на такую сделку. Но, масса Билли, ты уж дай мне последний урок первым!
Вскоре после участия в перемещении столицы я получил приглашение, явившееся для меня восхитительной неожиданностью. Это было письмо от генерала Армстронга, который звал меня, как выпускника Хэмптона, прочесть речь на открытии нового учебного года . О такой чести я и не мечтал. Я тщательно подготовил лучшую речь, которую только смог, и озаглавил её "Неодолимая сила".
Возвращаясь в Хэмптон, я проделал практически тот же путь, что и шесть лет назад перед поступлением, но теперь уже преимущественно по железной дороге. Поезд доставил меня почти до порога института. Всю дорогу я постоянно сравнивал своё нынешнее путешествие с предыдущим и готов без лишнего хвастовства заявить, что мало кому удавалось столь многого добиться в своей жизни и устремлениях за пять лет.
В Хэмптоне меня тепло приняли и учителя, и учащиеся. Я отметил, как с каждым годом Хэмптон приближался к идеалу, необходимому нашему народу; как улучшилась подготовка трудовая и академическая. Институт следовал беспрецедентному плану развития, основывающемуся исключительно на великолепном руководстве генерала Армстронга, замечающего и отвечающего каждой новой потребности нашего народа. Мне кажется, слишком часто миссионеры и образовательные программы среди развивающихся рас поддаются искушению повторять то, как преподавали сто лет назад или за тысячи миль оттуда. При таком подходе каждый учащийся прогоняется через один и тот же процесс, независимо от его обстоятельств и конечной цели. Хэмптонский институт действовал совершенно иначе.
Речь, которую я прочитал на открытии нового учебного года, понравилась всем, и я услышал много благодарных слов в свой адрес. Вскоре после моего возвращения в Западную Вирджинию с намерением продолжить преподавание я неожиданно получил ещё одно письмо от генерала Армстронга, предлагающего мне снова вернуться в Хэмптон частично в роли учителя, а частично - чтобы получить дополнительное образование. То было летом 1879 года. Дело в том, что когда я вернулся в Западную Вирджинию после окончания Хэмптона и стал преподавать, я выбрал четырёх особенно талантливых учеников в дополнение к моим двум братьям и уделил им повышенное внимание, чтобы отправить учиться в Хэмптон. Всякий раз преподаватели в Хэмптоне находили моих воспитанников настолько подготовленными, что переводили их на продвинутое обучение. За эти заслуги меня и позвали преподавать в Хэмптоне. Одним из учеников, которых я послал учиться, был доктор Сэмюэл Кортни, ныне - известный врач из Бостона и член городского учебного совета.
Примерно тогда же генерал Армстронг начал беспрецедентный эксперимент по обучению в Хэмптоне индейцев. Мало кто в те времена верил в способность индейцев получить образование, да ещё и применить его. Генерал Армстронг, однако, стремился попробовать осуществить это как можно скорее и шире. Из резерваций на Западе он привёл более сотни диких и по большей части совершенно невежественных индейцев, в основном молодых парней. Для меня он задумал особое назначение - стать их "отцом дома", то есть, делить с ними кров, отвечать за их дисциплину, одежду, заселение и так далее. Предложение было заманчивым, но меня держала моя работа в Западной Вирджинии. Тем не менее, я преодолел себя. Отказать генералу Армстронгу в просьбе было не в моих силах.
Прибыв в Хэмптон, я поселился в общежитии вместе с примерно семьюдесятью пятью молодыми индейцами. Во всём здании я был единственным, не принадлежащим к их расе. Сначала я здорово сомневался в своих перспективах. Я знал, что обычный индеец считал себя выше белого человека и, конечно, гораздо выше негра - в основном из-за того факта, что негры позволили взять себя в рабство, чего индейцы ни за что бы не допустили. В дни рабства индейцы держали немалое число рабов на Индейской территории. Помимо этого, крутом царила уверенность, что попытка обучить и цивилизовать краснокожих в Хэмптоне обернётся провалом. Поэтому я действовал крайне осторожно, глубоко понимая степень возложенной ответственности. Но всё же я намеревался преуспеть. Вскоре я обрёл полное доверие со стороны своих подопечных, и даже больше - осмелюсь утверждать, что завоевал их любовь и уважение. Оказалось, что они мало отличались от всех прочих людей: отвечали добром на добро и помнили обиды. Они постоянно старались сделать что-нибудь для меня, чтобы обрадовать или облегчить жизнь. Как мне кажется, меньше всего по душе им была необходимость состричь длинные волосы, избавиться от традиционной одежды и курительных трубок; ведь ни один белый американец не сочтёт представители любой другой расы цивилизованным, пока тот не оденется в одежду белого человека, не перейдёт на еду белого человека, не заговорит на языке белого человека и не примет религию белого человека.
Когда языковой барьер был преодолён, я обнаружил, что обучение профессиям и академическим наукам никак не отличалось для краснокожих учащихся по сравнению с цветными. Я несказанно радовался, как цветные студенты охотно помогали индейцам по мере сил. Имелись и некоторые, которые возражали против обучения индейцев в Хэмптоне, однако они пребывали в меньшинстве. По первой же просьбе студенты-негры соглашались взять индейца в качестве соседа по общежитию, чтобы помочь с английским и манерами цивилизованного общества.
Я часто задавался вопросом, существовало ли в стране хоть одно белое учебное заведение, чьи студенты приняли бы более ста новеньких другой расы настолько же сердечно, как чёрные студенты в Хэмптоне приняли краснокожих. Как часто мне хотелось объяснить белым студентам, что они возвысят себя в той же степени, в которой они помогут возвыситься другим, и чем бедственней раса и ниже по лестнице цивилизованнсти, тем больше вознесёшься над собой через помощь им.
Это напоминает мне об одной моей беседе с достопочтенным Фредериком Дугласом. Как-то раз мистер Дуглас путешествовал через штат Пенсильванию и вынужден был ввиду цвета кожи ехать в багажном вагоне, хотя заплатил за билет полную цену. Несколько белых пассажиров пришли в багажный вагон, чтобы утешить мистера Дугласа, и один из них сказал: "Мне так жаль, мистер Дуглас, что вас унизили подобным образом." Однако мистер Дуглас выпрямился, сидя на ящике, и ответил: "Им не унизить Фредерика Дугласа. Никому не унизить душу, живущую внутри человека. Не я был унижен сим инцидентом, а те, кто повинны в нём."
В одной части страны, где закон до сих пор требует разделения рас на поездах, я однажды наблюдал презабавнейший случай, показывающий, насколько сложно провести границу между чёрным и белым цветом кожи.
Был мужчина, которого в своей общине знали как негра, хотя он выглядел настолько белым, что даже специалисту представилось бы трудностью опознать в нём чёрного. Как-то раз он ехал на поезде в зоне для цветных. Кондуктор, добравшись до него, сразу растерялся. Проводить его в белую часть поезда? А что если тот окажется негром? И спросить о цвете кожи было нельзя из опасения, что пассажир окажется белым и оскорбится. Кондуктор внимательно изучил пассажира - его волосы, глаза, нос, руки, но вопрос никак не прояснялся. Наконец он нагнулся, чтобы рассмотреть ноги мужчины. Когда я заметил внимание к его стопам, то сказал себе: "Сейчас всё встанет на свои места." И действительно, служащий быстро решил, что пассажир всё-таки негр, и позволил ему остаться на прежнем месте. Я поздравил себя с тем, что моя раса не лишилась одного из своих представителей.
По моему опыту, подлинные манеры джентльмена проявляются именно при встрече с представителями какой-либо нуждающейся расы. В этом легче всего убедиться, взглянув на обращение старомодных южных джентльменов при встрече с их бывшими рабами или потомками тех.
Другой хороший пример - история о Джордже Вашингтоне. Как-то раз Джордж Вашингтон шёл по своим делам, а навстречу ему - цветной мужчина. Тот вежливо приподнял шляпу, и Джордж Вашингтон ответил тем же. Белые друзья Вашингтона, видевшие случившееся, осудили его. Но Вашингтон возразил им: "Не хотите же вы, чтобы невежественный цветной нищий оказался воспитанней меня!"
Будучи попечителем молодых индейцев в Хэмптоне, я несколько раз попадал в ситуации, иллюстрирующие причудливую кастовую систему Америки. Когда один из парней заболел, от меня требовалось сопроводить его в Вашингтон и представить секретарю внутренних дел, чтобы получить бумагу, дозволяющую ему вернуться в родную западную резервацию. На тот момент я ещё мало путешествовал. Когда мы шли на пароходе, прозвенел звонок, приглашающий на обед. Прежде чем явиться, я предусмотрительно подождал, пока большинство пассажиров доест свои блюда. Только затем мы с подопечным вошли в столовую. Однако администратор зала вежливо объяснил нам, что индейца обслужат, а меня - нет. Я так до сих пор не понимаю, по какой логике различают цветных, ведь мы с индейцем были примерно одного цвета кожи. Но администратор, похоже, в этих делал слыл специалистом. В Вашингтоне нас ждал номер в отеле, забронированный управлением Хэмптона, но когда мы явились, клерк сказал, что заселит индейца, а вот меня - нет.
Впоследствии я стал свидетелем одной истории, служащей иллюстрацией того же. Я проезжал через городок, бурлящий от негодования до той степени, что дело подходило к линчеванию. Причиной стал чернокожий мужчина, остановившийся в местном отеле. Однако расследование показало, что тот был гражданином Марокко, говорившим по-английски во время путешествия по нашей стране. Как только стало ясно, что он не американский негр, всякое возмущение рассеялось. Мужчина, нечаяно ставший виновником волнений, зарёкся впредь говорить по-английски во время своего путешествия.
После года работы с индейцами мне представилось ещё одно назначение в Хэмптоне, которое, с высоты нынешних лет, словно было даровано судьбой, поскольку оно серьёзно подготовило меня к будущему делу в Таскиги. Генерал Армстронг заметил, что существенное количество цветных парней и девушек, отчаянно жаждущих образования, всё же не могли поступить в институт Хэмптона, поскольку не имели денег оплатить даже часть проживания и купить учебники. Он придумал открыть вечернюю школу при институте для определённого числа подающих наибольшие надежды, при условии, что днём они отработают 10 часов, а 2 часа вечером уделят занятиям. За работу им платили немного сверх стоимости проживания. Большая часть заработка откладывалась в школьный фонд, из которого потом оплачивалось проживание, когда ученики переходили на дневное отделение через один-два года вечернего обучения. Таким образом, ученики ночной школы начинали серьёзное обучение с учебниками, начальным запасом знаний и умением в той или иной профессии вдобавок к прочим преимуществам учёбы в институте.
Заведовать вечерней школой генерал Армстронг попросил меня, и я согласился. Всё началось с двенадцати упорных, трудолюбивых мужчин и женщин, приступивших к обучению. Днём большая часть парней работала в пришкольной лесопилке, а девушки отвечали за стирку. Оба занятия требовали тяжёлого труда, но за всю мою бытность преподавателем я ни разу не мог нарадоваться на подопечных так же, как на этих. Они были прилежными учениками и тщательно подходили к работе. Лишь ночной звонок мог заставить их отложить книги, и то они просили меня продолжить урок в ущерб сну.
Эти ученики проявляли такое усердие как в тяжёлых дневных трудах, так и в вечерних занятиях, что я назвал их "бойким классом" - титул, который вскоре разошёлся и полюбился во всём институте. Когда новый ученик достаточно проявлял себя в вечерней школе, чтобы вселить уверенность, я вручал ему распечатанный сертификат приблизительно следующего содержания:
"Сим удостоверяю, что Джеймс Смит - регулярный и успевающий ученик из бойкого класса Хэмптонского института."
Студенты ценили эти сертификаты, что только помогало репутации вечерней школы. Всего за несколько недель наше отделение разрослось до двадцати пяти учеников. Я отслеживал путь большинства этих двадцати пяти человек, и ныне они занимают важные и полезные должности по всему Югу. Вечерная школа в Хэмптоне, начавшаяся всего с дюжины учеников, теперь насчитывает триста-четыреста учащихся и является одним из самых длительных и важных подразделений института.