Мемуары бывшего раба

Глава VII. Первые дни в Таскиги

В свою бытность ответственным за индейцев и вечернюю школу в Хэмптоне я также закончил дополнительные курсы. Одним из моих преподавателей был преподобный доктор Холлис Фриссел, нынешний ректор Хэмптонского института после генерала Армстронга.

В мае 1881, к концу моего первого года преподавания в вечерней школе, мне неожиданно представилась желанная возможность, обернувшаяся делом моей жизни. Однажды после вечерней службы в часовне генерал Армстронг рассказал, что получил письмо от нескольких господ из Алабамы: те просили посоветовать кого-либо, готового взяться за будущую педагогическую школу для цветных в городке Таскиги. Эти господа заранее посчитали, что найти подходящего цветного преподавателя не удастся, так что ожидали от генерала рекомендации белого мужчины. На следующий день генерал Армстронг пригласил меня к себе в кабинет и, к моему удивлению, спросил, как я оцениваю свои силы относительно предложения из Алабамы. Я ответил, что готов попытаться. С этим генерал написал господам, что не может посоветовать никакого белого мужчины, но согласятся ли они принять по его рекомендации цветного? В письме он указал моё имя.

Прошло несколько дней, прежде чем мы вернулись к вопросу. Одним воскресным вечером в часовне посыльный вошёл и передал генералу телеграмму. После службы генерал зачитал телеграмму всей школе. В двух словах её содержание было таким: "Букер Т. Вашингтон нас устраивает. Высылайте его немедля."

Радостные студенты и учителя наперебой меня поздравляли. Я сразу же начал готовиться к отъезду в Таскиги. До пункта назначения я добрался через былые места в Западной Вирджинии, где я задержался на несколько дней. Таскиги оказался городком примерно на две тысячи жителей, почти половина из которых были цветными. Он располагался в так называемом "чёрном поясе Юга". В округе, где находился Таскиги, цветные превосходили белых 3 к 1. В некоторых соседних и близлежащих округах это отношение доходило почти до 6 к 1.

Меня часто просят объяснить выражение "чёрный пояс". Насколько я смог понять, изначально оно обозначало часть страны, славную чернозёмом. Само собой, именно здесь держать рабов было наиболее выгодным, так что их завозили в огромных количествах. Позже, особенно со времён войны, выражение приобрело политический подтекст - а именно, стало обозначать те округа, где чёрные численно превышали белых.

До прибытия в Таскиги я ожидал, что меня ждёт готовое здание со всем необходимым для начала занятий. К моему разочарованию, ничего подобного там не было. Но я обнаружил главное, чего дорогое помещение и инвентарь никогда не заменят - сотни жаждущих душ, искренне стремящихся к знаниям.

Таскиги представлялся идеальным местом для школы: он находился посреди широчайшего чёрного населения, при этом достаточно уединённо, будучи в пяти милях от главной железнодорожной линии, соединённый с ней коротким полотном. Во время рабства и впоследствии город служил центром образования белых, обладая культурой и просвещённостью, которой многим населённым пунктам остаётся лишь завидовать. И хотя цветное население оставалось невежественным, они, как правило, были избавлены от ущерба здоровью и нравственности, свойственному низшему классу городских жителей. В основном отношения между двумя расами показались мне полюбовными. Например, самым большим и, пожалуй, единственным на тот момент хозяйственным магазином в городе совместно владели и заведовали цветной и белый. Их партнёрство закончилось лишь со смертью белого партнёра.

Мне рассказали, что где-то за год до моего отправления в Таскиги группа цветных, прослышавшая про деятельность Хэмптонского института, обратилась в управление штата через представителей, чтобы выделить некоторый бюджет на основание в Таскиги педагогической школы. Управление удовлетворило обращение и выделило две тысячи долларов ежегодного бюджета. Однако вскоре выяснилось, что деньги эти выделялись исключительно на зарплаты преподавателей, в то время как на покупку земли, строительство здания и приобретение инвентаря бюджета предусмотрено не было. Задача передо мной стояла обескураживающая. Мне будто поручили печь кирпичи без соломы. Но цветные жители лучились предвкушением и постоянно предлагали помочь чем только могли, чтобы поскорее открыть школу.

Первейшей задачей стало нахождение места под школу. Осмотрев город с определённым тщанием, из всего возможного я приглядел довольно-таки ветхую лачугу рядом с методистской церквушкой для цветных, которая в свою очередь могла служить местом собраний. И лачуга, и церковь пребывали в самом плачевном состоянии. Припоминаю, что в первые месяцы занятий состояние помещения было настолько аховое, что в дождь кто-либо из старших учеников добровольно оставлял урок, чтобы подержать надо мной зонтик, пока я слушал ответы класса. Помню также, что отнюдь не однажды землевладелица держала надо мной зонтик за завтраком.

В те времена в Алабаме цветное население проявляло живой интерес к политике, и от меня ждали, что я политически сольюсь с ними во всех отношениях. Похоже, к чужакам в это плане они относились с некоторым подозрением. Один мужчина, которого, видимо, назначили присматривать за моим политическим ростом, несколько раз подходил ко мне и чистосердечно увещевал: "Тебе б всегда голосовать как мы. Сами мы неграмотные и газет не читаем, но в голосовании-то разбираемся, и уж голосовал бы ты как мы." Затем он добавлял: "Мы смотрим за белым человеком, и смотрим до тех пор, пока не уразумеем, как он собрался голосовать; а уж когда уразумеем, то голосуем супротив. Так мы голосуем правильно."

Однако рад сообщить, что к настоящему моменту тенденция голосовать против белого человека просто из-за того, что он белый, почти исчерпала себя, и наша раса осваивает голосование от принципа, за то, что голосующий считает наилучшим для обеих рас.

Как я уже говорил, в Таскиги я прибыл в июне 1881. Первый месяц я провёл в поисках подходящего места для школы и в поездках по Алабаме, изучая повседневную жизнь нашего народа, особенно в городских окрестностях, а также рассказывая о школе тем, кого бы мне хотелось видеть в учениках. По большей части я странствовал по сельским дорогам, перемещаться по которым было удобно на телеге или повозке, запряжённой мулом. Я ел и спал с семьями, в их маленьких хижинах. Я видел их хозяйства, их школы, их церкви. Поскольку в большинстве случаев я появлялся неожиданно, без предварительного уговора, то мне удавалось посмотреть настоящую жизнь народа без прикрас.

Оказалось, что среди жителей окрестностей плантаций вся семья, как правило, спала в одном помещении, и в дополнение к непосредственному семейству там же зачастую спали родственники и другие домочадцы. Не раз мне приходилось выходить наружу, чтобы подготовиться ко сну или дать семье подготовиться ко сну. Обычно мне устраивали какое-нибудь спальное место либо на полу, либо на части чьей-то кровати. Редко когда в хижине было место хотя бы чтобы сполоснуть лицо и руки, но обычно подобные удобства имелись снаружи, во дворе.

Типичный рацион состоял из жирной свинины и кукурузного хлеба. Иногда меня потчевали в домах, где ели только кукурузный хлеб и кормовые бобы, сваренные в воде без ничего. Люди, судя по всему, не знали, чем питаться, кроме как жирным мясом и кукурузным хлебом - причём и мясо, и кукурузная мука покупались задорого в городе, несмотря на то, что земля вокруг их хижин могла родить любые плоды и овощи, какие только росли в стране. Тем не менее, их единственным занятием было высаживание хлопка; часто землю засаживали хлопком до самого порога хижины.

В домах я часто видел швейные машины, приобретённые разом или в рассрочку за стоимость до шестидесяти долларов, или модные напольные часы, за которые обитатели хижины заплатили двенадцать-четырнадцать долларов. Я помню, что как-то раз зашёл к одному семейству на обед и сел за стол вместе с четверыми домочадцами, но на нас пятерых лежала всего одна вилка. Я неловко запнулся: в противоположном углу той же хижины стоял орган, за который, по словам семьи, они платили шестьдесят долларов в ежемесячную рассрочку. Одна вилка и шестидесятидолларовый орган!

В большинстве случаев на швейной машине никто не шил, а часы не несли никакой пользы, потому что не показывали точное время - да и если бы и показывали, то в девяти случаях из десяти никто из домочадцев не умел определять время - ну а орган, конечно же, стоял без дела за неимением людей, умеющих на нём играть.

В описываемом случае было совершенно понятно, что семейный обед за столом являлся непривычным, вымученным событием, устроенным в мою честь. В большинстве случаев утром, когда домочадцы просыпались, жена кидала кусок мяса на сковородку, а комок теста - в "шкиллет", как они это называли. Посуда ставилась на огонь, и через десять-пятнадцать минут завтрак был готов. Часто муж брал хлеб и мясо руками и направлялся в поле, подкрепляясь на ходу. Мать завтракала в углу хижины, иногда с тарелки, а иногда - прямо из "шкиллета" или сковородки, в то время как дети ели свои порции хлеба и мяса, бегая по двору. В трудные времена года, когда мяса не хватало, дети помладше и послабее, не способные работать в поле, обычно обходились без такой роскоши как мясо.

Сразу после завтрака, почти не уделяя внимания домашним делам, вся семья, как правило, направлялась на хлопковое поле. Дети работали с того момента, когда могли удержать в руках мотыгу. Малыша - обычно в семье был хотя бы один малыш - клали на край поля, чтобы мама уделяла ему некоторое время, когда дойдёт до конца ряда. Обед и ужин потреблялись тем же образом, что и завтрак.

День за днём проходили одинаково, исключая субботу и воскресенье. В субботу вся семья проводила минимум полдня, а часто и целый день, в городе. В город они шли вроде как за покупками, но учитывая нехватку денег, все покупки могли быть выполнены одним человеком за десять минут. И тем не менее семейство тратило в городе большую часть дня, в основном стоя на улице, а женщины, увы, сидя где-нибудь и куря или жуя табак. По воскресеньям домочадцы обычно ходили на какое-нибудь большое собрание. За редким исключением, в округах, где я побывал, урожай сдавали под залог, и фермеры пребывали в глубоком долгу. Штат не смог построить специальные здания школ в сельских округах, и занятия, как правило, проводили в церквях и лесных хижинах. Не раз во время моих путешествий я обнаруживал, что в используемом помещении не предусмотрено никакого отопления на зимний период, и в качестве такового во дворе разводили костёр. Учитель и ученики выходили из помещения и возвращались обратно по мере того, как они замерзали и согревались. За редким исключением, учителям в сельских школах катастрофически не доставало как подготовки к профессии, так и нравственных качеств. Школы учили от трёх до пяти месяцев в году. Школьный инвентарь практически отсутствовал, разве что иногда имелась простая доска под мел. Припоминаю одну школу - или скорее заброшенную хижину лесника, используемую как школу - где пятеро учеников смотрели в один учебник. Двое, сидящие спереди, делили книгу между собой; за ними двое других подсматривали через спину; а сзади всех сидел пятый мальчонка, вынужденный тянуться через две спины.

Сказанное мной о состоянии школ и учителей также хорошо описывает состояние церквей и священников.

За время моих путешествий я встретил ряд интересных личностей. Один случай наглядно показывает особенность мышления сельских жителей. Я попросил пожилого цветного мужчину примерно шестидесяти лет рассказать о своём прошлом. Он поведал, что родился в Вирджинии и был продан в Алабаму в 1845. Я спросил, скольких продали вместе с ним. Он ответил: "Продали пять - меня, моего брата и трёх мулов."

После всего изложения моих наблюдений за месяц разъездов по окрестностям Таскиги я прошу читателя иметь в виду, что из всего имелись многочисленные отрадные исключения. Всё это я рассказал столь непосредственно в основном для того, чтобы позже отметить замечательные перемены, которые претерпело общество - и благодаря не только работе школы Таскиги, но и другим институтам.